Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару - Эдвардс Энн - Страница 20

На балу, одетая в черные чулки, черную с красным атласом юбку с разрезом спереди, с ярко накрашенным для контраста красным ртом, она скользила по залу в танце, время от времени пронзительно вскрикивая, изображая то ли страх, то ли страсть, то ли — из-за травмированной ноги — просто от боли, когда ее партнер так лихо перебрасывал ее через руку, что голова Пегги касалась пола. Атлетически сложенный мистер Вейл в течение недели репетировал этот танец вместе с Пегги, и оба они старались выразить в танце всю драму парижского хулигана и проститутки-славянки.

Дамы-патронессы были в шоке. Даже Полли Пичтри, ведущая колонки светских сплетен в «Джорнэл», была в замешательстве и прокомментировала это так: Пегги, мол, предложила «всю себя на алтарь благотворительности». Что до светских матрон, то для них танец «апаш» был последней каплей, переполнившей чашу их терпения. То обстоятельство, что Пегги является внучкой Анни Фитцджеральд Стефенс, открыло перед ней двери Клуба дебютанток, но за эту «крикливую демонстрацию чувственности», каковой они сочли ее танец, она была осуждена бесповоротно.

Как это было принято в атлантском высшем обществе в то время, дебютантки становились членами так называемой Молодежной лиги. Приглашение вступить в Лигу приходило дебютанткам обычно через несколько месяцев после окончания сезона, и, как правило, все девушки его получали. И Пегги с большим интересом и нетерпением ожидала подобного приглашения. Но когда оно так и не пришло, это оказалось для нее большим потрясением; она была обижена до глубины души. Никогда не сможет она забыть этот жестокий приговор, ту боль и унижение, которые она испытала, и когда-нибудь, пообещала она самой себе, она непременно отомстит этим леди из Молодежной лиги.

Глава 7

8 ноября 1921 года Пегги Митчелл исполнился 21 год. День рождения она отмечала в кругу семьи. Грандиозные мечты о медицинской практике или поездке в Вену на стажировку к Зигмунду Фрейду были похоронены вместе с Мейбелл. Жизнь светской женщины была теперь для нее недоступна, а от посещения местного колледжа для получения специальности учительницы она наотрез отказалась.

За время, прошедшее после войны, Пегги не раз приходила в голову мысль о писательстве, и поскольку чувства ее к Клиффорду Генри еще не остыли, она обсуждала с самыми близкими друзьями возможность написать что-нибудь о молодом солдате, не пришедшем с войны. Но идея умерла, едва родившись, и больше о перспективах литературной карьеры в доме Митчеллов не говорили.

К писателям-современникам она относилась едва ли не с благоговением и прочитывала по две-три их книги в неделю: романы «Алиса Адамс» Бута Таркингтона, «Девушки» Эдны Дербер, «Три солдата» Джона Дос Пасоса (книга эта вызвала восторженные отзывы критики, но самой Пегги не понравилась) и «Шейх» Е. М. Хилла (которая ей очень понравилась).

Любимыми писателями этого года для нее стали Ф. Скотт Фитцджеральд и Джеймс Бранч Кэбел. Этих писателей она относила к разряду «стилистов». Они казались ей настоящими литературными художниками, писателями такого уровня, достичь которого она не смела даже мечтать. Было и еще нечто привлекательное для нее в их романах: героини их были женщинами смелыми и весьма раскованными для того времени, а роман Кэбела был и чувственным, и сексуальным, не будучи при этом порнографическим. Читала она и Г. Уэллса «Очерки истории», и современных поэтов — поэзия была ужасно модной, — таких, как Эдна Сент-Винсент Милли. И как другие девушки мечтали встретиться со звездами эстрады, так и Пегги хотелось бы увидеть любимых ею писателей и поэтов. Она даже решилась как-то написать восторженные письма Ф. Скотту Фитцджеральду и Стефену Винсенту Бенету, но ответа не последовало. Похоже, это не обидело ее, однако усилило присущее ей чувство некоторой приниженности; она решила, что просто недостойна внимания этих людей.

Нет сомнений, что в глубине души Пегги страстно желала стать писателем, которого публикуют, судя по тому, сколь взыскательна была она в своих литературных пристрастиях. Но чем лучше были книги, прочитываемые ею, тем ниже оценивала она свои собственные творческие способности. Ей всегда приходилось как бы уравновешивать чувства приниженности и тщеславия, которые были равно свойственны ей. Привлекая к себе внимание, пренебрегая, к примеру, условностями, она тем самым ублажала свое «я». Отказ в принятии в Молодежную лигу, однако, столь серьезно повлиял на ее уверенность в себе, что она как-то сразу снизила свою активность, хотя и не утратила присущей ей дерзости.

По выражению Августы Диаборн, она продолжала «дразнить гусей», когда дело касалось светских условностей. Так однажды, вспоминает Августа, они с Пегги были приглашены на чай к одной из дебютанток прошедшего сезона, недавно вышедшей замуж. Мероприятие сопровождалось показом полученных подарков и приемом новых. «И вот Пегги к стопке женского белья, сиявшего девственной белизной, торжественно добавляет свой собственный подарок — ночную сорочку пурпурно-фиолетового цвета!» И сама Августа, и все другие гости — в шоке от столь явного вызова условностям.

Дружба Пегги с Августой носила несколько курьезный характер. Восхищаясь мягкостью и нежным шармом Августы, ее артистичной натурой, способностью ладить со всеми — и старыми, и молодыми, Пегги, тем не менее, никогда не чувствовала себя с ней легко, и стойкая преданность подруги временами раздражала ее, тем более что она чувствовала, что часто нуждается в этой поддержке со стороны Августы.

Те дружеские отношения, некогда существовавшие между Пегги и Стефенсом, исчезли теперь, когда они стали взрослыми. Брат работал в фирме отца, где и был занят весь день; вечера же он проводил в кругу своих друзей. Стефенса, так же, как и отца, казалось, беспокоило будущее сестры, и он чувствовал, что неплохо было бы иметь в доме какую-нибудь умудренную опытом женщину, типа бабушки Стефенс, которая могла бы помочь Пегги в этот трудный период ее жизни.

Черная прислуга Митчеллов в это время стала держаться за дом как никогда, ибо в Атланте после 50-летнего перерыва вновь появились зловещие фигуры в белых балахонах, собирающиеся на ночные тайные собрания под пылающими крестами. Ку-клукс-клан, некогда действовавший в Атланте, вновь возродился к жизни. Штаб-квартира клана находилась в респектабельном здании в двух шагах от редакции «Джорнэл». Чернокожее население было в ужасе.

В течение нескольких месяцев клан взял руководство городом в свои руки; его представители были избраны или назначены на все главные должности. Стефенс Митчелл говорил: «Когда воевавшие люди вернулись с первой мировой войны домой, они обнаружили, что Атланта сильно изменилась. В городе появилось много новых жителей из числа вчерашних сельскохозяйственных рабочих. Были они грубы и невежественны, и именно они в своем большинстве и поддерживали полковника Симмонса».

Симмонс, бывший cireut rider (рыцарь) методистской епископальной церкви, в своем интервью, взятом у него Энгусом Перкенсоном, сказал, что еще в детстве он был потрясен рассказами своей «старой няньки-негритянки» о деятельности клана в Атланте после окончания Гражданской войны и что однажды ночью ему было видение клансмена, одетого в белый балахон и скачущего верхом на лошади, и что он упал перед призраком на колени и поклялся сделать все, что в его силах, чтобы открыть новую главу в истории «этого старого братского ордена».

В объяснении Симмонса это звучало почти интимно, но возрождение клана в Атланте (его членами, кстати, были двое бывших настоящих клансмена периода Реконструкции) не только вызвало волну выступлений против негров, евреев и иностранцев в самом городе, но и по всему Югу, Среднему Западу и стране. Атланта была своего рода штаб-квартирой, столицей для шести миллионов клансменов, насчитывавшихся по всей стране и готовых выступить по первому зову.

«Черные» в Атланте дрожали от страха, к с полным основанием, поскольку самозваные мстители поджигали их церкви, фермы и лавки. Тем более что городские негры с детства воспитывались на рассказах о клане, от которых волосы вставали дыбом и которые были рассчитаны на то, чтобы «вселять ужас в душу черного малыша».