Возвращения домой - Сноу Чарльз Перси - Страница 28

21. Соглашательство и упорство

Всю весну и все лето министру еще удавалось как-то сдерживать напор Поля Лафкина. Работа в Барфорде зашла в тупик, похоже было, что в Англии из этой затеи ничего не выйдет и промышленники не получат заказов. Все это было действительно так и звучало убедительно, и Лафкину оставалось только соглашаться; но осенью, когда пошли новые слухи, он тут же навострил уши. В Барфорде работали над какой-то новой проблемой, и кое-кто, в том числе и сам Бевилл, решил, что за дело можно браться всерьез.

Как всегда, Лафкин располагал почти точной информацией. Никто из нас не знал, сохранят ли Барфорд или ученых отправят в Америку; в октябре борьба еще продолжалась. Пока мы были заняты ею, Лафкин ни разу не появлялся у министра, но вдруг он, совершенно неожиданно, пригласил меня пообедать.

Получив это приглашение – оно прибыло за неделю до того, как с Барфордом должно было что-то решиться, – я счел благоразумным предварительно посоветоваться с Гектором Роузом. И вот, одним октябрьским утром я сидел в кресле у его стола. За окном, на фоне осеннего неба, ветер шевелил листву деревьев. В этот день Гектор Роуз, который всегда выглядел моложавым и элегантным, превзошел самого себя, – возможно, потому, что положение на фронтах улучшилось; ведь летом бывали дни, когда он, всегда такой сдержанный, сидел у себя в кабинете с побелевшими губами и заострившимся носом. Однако, каковы бы ни были новости, в вазе всегда стояли цветы; в это утро он преподнес себе целую охапку хризантем.

– Мой дорогой Элиот, – говорил он, – мне крайне приятно видеть вас у себя. У меня как будто ничего интересного для вас нет, но, быть может, у вас есть новости? Нет, я в самом деле искренне рад поболтать с вами.

Я рассказал ему о приглашении Лафкина. Шутливое настроение его мигом исчезло, он слушал меня со своей обычной сосредоточенностью автомата. Мне незачем было напоминать ему, что еще недавно я был юрисконсультом у Лафкина, что у него служил Гилберт Кук. В создавшейся обстановке эти факты имели немаловажное значение, и он сразу же учел их, как только я начал рассказывать, не позабыв, разумеется, и попытки Лафкина договориться с министром.

– Если шефы решат продолжать работы в Барфорде, – сказал Роуз таким тоном, будто говорил о совершенно посторонних людях и будто людям этим предстояло всего-навсего выбрать костюм и они не могли решить, какой лучше – синий или коричневый; в действительности же он полностью поддерживал Барфорд и знал, что, если предприятие сохранится, на него ляжет ответственность, точно такая же, как на ученых, – если они решат продолжать, нам, безусловно, придется тотчас же договариваться с промышленниками.

– Нам придется подумать, – холодно добавил Роуз, – целесообразно ли привлекать к этому делу Лафкина.

– А ваше мнение, Элиот? Разумно ли это? – спросил он меня.

– Насколько я могу судить, – ответил я, – это не самый удачный выбор. Его фирма – не совсем то, что нам нужно, но окончательно отказываться от его услуг, пожалуй, не стоит.

– Совершенно верно, – согласился Роуз. – Да, все это не так просто.

– Многим, вероятно, известно, что его фирма не обладает техническими ресурсами двух других фирм… – Я назвал их.

– Что же есть у Лафкина?

– Боюсь, что только сам Лафкин. Он весьма сильный козырь в игре.

– Он хороший парень, – совсем некстати заметил вдруг Гектор Роуз. Конечно, он имел в виду не моральные качества Лафкина и не его достоинства как компаньона; Роуз хотел сказать, что Лафкин – человек широкого размаха, чем-то похожий на него самого. Он бросил на меня испытующий взгляд. – Дорогой Элиот, – заметил он, – я не вижу необходимости давать вам советы; но если вы решите, что он именно тот человек, который нам нужен, тогда, разумеется, ни в коем случае не стоит раздумывать или слишком деликатничать. А если вам по счастливой случайности кое-что о нем известно, то это только делает ваше суждение еще более ценным для нас. Нам очень важно не смалодушничать и из-за каких-то пустячных причин не побояться поручить дело нужному человеку, разумеется, если мы твердо убедимся, что Лафкин именно тот человек, который нам нужен.

Я был немного удивлен. Никто не мог сомневаться в абсолютной честности Гектора Роуза. Смешно и нелепо было бы пытаться подкупить его; такого же мнения он был обо мне. И все-таки я ожидал от него более серьезного отношения: не просто разговоров о том, чтобы все было сделано по справедливости, а заботы о торжестве этой справедливости. В действительности же, чем дальше шла война и чем больше государство оказывалось вынужденным опираться на деловые круги, тем менее щепетильными становились государственные деятели типа Роуза; государственная машина перестала бы действовать, если бы они прежде всего заботились о своей репутации.

Поэтому, когда я спросил, принять ли мне приглашение Лафкина, Роуз ответил:

– На этот счет существует очень простое правило, мой дорогой Элиот, и каждому из нас остается лишь выполнять его. Суть этого правила состоит в том, что, если заинтересованная сторона вдруг начинает добиваться вашего общества, поступить нужно так, как вы бы поступили, если бы этой заинтересованности вообще не существовало. Если бы вы в обычной обстановке, не приняли приглашения нашего превосходного друга, – не принимайте и теперь. Если бы приняли – тогда идите, разумеется, если вы в силах вытерпеть. Впрочем, – добавил Роуз, который признавал лишь столик на двоих в «Атенеуме» и бутылку кларета, – не могу сказать, что завидую вам.

Когда я пришел к Лафкину, я почувствовал, что и сам предпочел бы столик на двоих. Как и прежде, когда я был в числе людей, его окружающих, я обнаружил, что его пренебрежение к трудностям военного времени, которое в любом другом человеке он сам бы холодно расценил, как «восточное», раздражает меня. В его квартире на Сент-Джеймс-корт гости собирались, как и было указано в приглашении, к восьми часам и толпились в гостиной, выпивая перед ужином; присутствовало всего девять человек, одни мужчины. Лафкин тоже был здесь. Он мало говорил и мало пил; казалось, он готов простоять так много часов, радуясь, что окружен людьми, которые ловят каждый его взгляд. Потом в комнате появился один из его служащих, – необходимо было срочно уладить какое-то дело, и Лафкин тут же, в присутствии гостей, обсудил его и принял решение. Покончив с этим, он пригласил служащего остаться с нами и жестом приказал дворецкому, стоявшему в соседней комнате возле обеденного стола, поставить еще один прибор. Затем без суматохи и спешки человека, которому предстоит еще долгий путь, что вообще было присуще ему во всех его начинаниях, он решил позвонить по телефону и, все так же стоя, целых пятнадцать минут разговаривал с управляющим одного из своих заводов.

Тем временем гости, – большинство из них были его сотрудники и подчиненные, – продолжали стоя пить и обмениваться любезностями, расспрашивая друг друга о женах: «Передай привет Люсиль», «Как поживает Бренда?», «Не забудь поклониться от меня Жаклин». Все было так, как бывало и прежде на таких обедах, когда и у меня с искренней сердечностью осведомлялись о здоровье Шейлы и передавали ей приветы. Никто не был с нею знаком, потому что она никогда не ходила в гости; ее могли встретить лишь случайно, да и то всего на несколько минут. Но этикет требовал запомнить ее имя, и они спрашивали о ней с тем же педантичным постоянством, с каким говорили: «Добрый вечер!» Судя по всему, мужчины, несмотря на искреннюю сердечность и заинтересованность, с какой они задавали друг другу вопросы в тот вечер, почти не были знакомы с женщинами, к которым проявляли внимание.

Около половины десятого Лафкин сказал:

– А не проголодался ли кто-нибудь? Быть может, перейдем в столовую?

Лафкин сел не во главе стола, а сбоку; он не стремился завладеть разговором и с нескрываемым презрением терпел царивший вокруг шум, понимая, однако, и это вполне соответствовало истине, что вечер проходит успешно. Вряд ли на других обедах в военное время можно было увидеть столько еды и питья; прислушиваясь к шуму, к громкому мужскому смеху, я думал о том, как мало эти люди проявляют себя. Ортодоксальность мнений, банальные шутки, скользкие анекдоты – этого было достаточно, чтобы поддерживать оживление, за весь вечер я не услышал ни одного оригинального замечания. Мне было не по себе, я горел нетерпением ускользнуть, не только для того, чтобы избежать разговора с Лафкином, а просто чтобы избавиться от всего этого.