Наставники - Сноу Чарльз Перси - Страница 9

5. Успех и зависть

В тот же день, под вечер, ко мне зашел Джего. Он ни словом не обмолвился ни о нашей первой беседе, ни о разговоре в профессорской, а какие-то придуманные им вопросы про моих студентов-юристов были всего лишь предлогом: на ответы он не обратил ни малейшего внимания.

Его привело ко мне страстное нетерпение – он хотел как можно скорее узнать, кого я решил поддерживать на выборах. Преодолевая свою природную деликатность, он всячески затягивал визит. Спрашивал, собираюсь ли я снова в Ирландию. Рассказывал – с необычной для него вялостью – о Дублине, городе, где он родился. Нет, в его речи не чувствовалось ирландского акцента. Он был таким же англичанином по происхождению, как все мы, и его странный, я сказал бы военно-имперский, консерватизм становился вполне понятным, когда обнаруживалось, что он выходец из английской семьи, обосновавшейся в Ирландии. Его отец был членом Совета в колледже Святой Троицы Дублинского университета, и, таким образом, Джего – единственный из нас – мог считаться потомственным университетским преподавателем.

Он продолжал рассказывать, не понимая, что сегодня я еще не могу сообщить ему ничего определенного, – встать и уйти у него просто не хватало сил. Но держался он при этом чрезвычайно достойно: даже его пылкая нетерпеливость не могла одолеть в нем чувства самоуважения, и так бывало всегда. Однако, уходя, он все же спросил:

– Скажите, Элиот, я правильно слышал – вы действительно совещались сегодня утром с Брауном и Кристлом?

– Да, об одном финансовом деле. Им хотелось узнать мнение юриста.

Улыбнувшись, чтобы скрыть разочарование, он сказал:

– Вы трое работаете прямо как каторжники.

Колледж постепенно оживал. Вернулись из отпуска Найтингейл и Пилброу, но я их еще не видел. А на следующий день после разговора с Джего, как раз когда я собирался идти обедать, ко мне заглянул Рой Калверт.

Он три месяца проработал в Берлине. Посмотрев на его веселое и спокойное лицо, я с радостью заключил, что он прекрасно себя чувствует. Рой был востоковедом; из всех ученых, выросших за последние годы в колледже, он считался самым одаренным; ректор говорил, что его работы уже пользуются международным признанием. Но иногда с ним было очень трудно иметь дело. Его мучили приступы тяжелой депрессии, и в это время никто не мог предугадать, как он себя поведет; порой ему с трудом удавалось подавить мысль о самоубийстве.

Однако в тот вечер я с первого взгляда понял, что у него все в порядке. Я еще ни разу не видел его таким радостно оживленным и добродушно насмешливым. Он был моим самым близким другом – не только в Кембридже, но и во всем мире; более близкого друга у меня не было никогда. Его жизнь, его многочисленные работы частенько заставляли забыть, что ему всего двадцать шесть лет; однако в хорошем настроении, когда его глаза искрились веселой насмешкой, он выглядел очень молодо.

Мы заболтались и, поднявшись в профессорскую, увидели, что все уже выходят из нее, направляясь к трапезной; впереди процессии медленно шагал слегка пришаркивающий Гей. Под мантией на нем угадывалось пальто – он опасался сквозняков холодной трапезной, – его ноги будили смутное воспоминание о черепашьих лапках, но, посмотрев ему в лицо, никто не назвал бы его жалким. Розовощекий, с подстриженной, как у шкипера, седой бородой и густыми мягки серебристыми волосами на гордо вскинутой голове, он казался надменным и даже щеголеватым.

Сидя во Главе стола, он с аппетитом уписывал обед и слушал Брауна, который пытался втолковать ему, что ректор нашего колледжа смертельно болен. Гей еще не знал об этом, а может, уже забыл: память о недавних событиях едва теплилась в его мозгу. Браун никак не мог объяснить ему, о каком ректоре идет речь: Гей явно думал, что о предыдущем.

– Да-да, я понимаю, – приговаривал он. – Очень печально, очень. Он ведь, кажется, даже не мог последнее время подыматься по лестнице.

– То был прежний ректор, – терпеливо объяснял ему Браун. – А нынешний руководитель колледжа – Ройс.

– Да-да, я понимаю. Ройс. Вы как-то не очень ясно выразились. – В голосе Гея послышался укор. – Он и правда очень молод. Мы совсем недавно его избрали. Так он, значит, умирает, да? Что ж, весьма печально – прервется еще одна нить, связующая колледж с прошлым.

В нем светилось торжество глубокого старика, который узнал о смерти совсем не старого человека. Он даже как бы помолодел. Внезапно ему попался на глаза Рой, и его память ненадолго прояснилась.

– А, это вы, Калверт? Вам ведь, кажется, надо было куда-то уехать?

– Да, я вернулся сегодня утром.

– Так-так, так-так. Не из Германии?

– Из Германии.

– Видите, я ничего о вас не забыл! – победительно воскликнул Гей. – А позвольте спросить, из какого именно места в Германии?

– Из Берлина.

– Из Берлина. Понимаю. Превосходный город. С превосходным университетом. И я ведь, знаете ли, почетный доктор этого университета. Мне до сих пор помнится, как я получил это звание. Меня встретил на станции Зоо один университетский ученый – превосходные, доложу я вам, в этой стране ученые – и сразу же сказал: «Если не ошибаюсь, профессор Гей, великий знаток саг?» Представляете себе, Калверт? Представляете себе, Браун? Великий знаток саг! И он сказал это, как только меня увидел. Я, конечно, не захотел именоваться великим. – Гей довольно рассмеялся. – Я сказал ему: «Можете называть меня знатоком саг, если хотите. Знатоком саг – но ни в коем случае не великим».

Браун с Кристлом хмыкнули. Слева от Кристла сидел Найтингейл – напряженный, но вежливо сдержанный. У Роя Калверта блестели глаза: напыщенные и самодовольные люди неизменно становились мишенью для его насмешек; однако Гей был слишком стар. Да и броня его самомнения казалась непробиваемой.

– А уж если зашел разговор о почетных степенях, – продолжал Гей, – то могу вам поведать, что я кавалер четырнадцати почетных степеней. Представляете себе, Калверт? Представляете себе, Кристл?

– С трудом, – улыбаясь, признался Кристл; но в его улыбке сквозило невольное уважение.

– Четырнадцать почетных степеней. Не так уж плохо, правда? Меня избрали почетным доктором университеты всех цивилизованных стран, кроме Франции. Французы, знаете ли, не признают достижений иностранцев. Но и четырнадцать почетных степеней-это не так уж плохо. И у меня ведь есть время, чтобы получить еще одну-две.

– Надо думать, что есть, – проговорил Кристл. – Надо думать, что есть. И я заранее объявляю, что отмечу каждую из них – от себя лично – бутылкой вина.

Гей звонко прочитал послеобеденную молитву и повел нас обратно в профессорскую. Там на овальном столе уже стояла бутылка портвейна; нам всем больше нравился кларет, но по установившемуся обычаю, если Гей обедал в колледже, наставники пили его любимый портвейн. Когда Кристл помог ему снять мантию и пальто, он оглядел стол, увидел орехи на серебряном блюде, и в его глазах засветилось радостное оживление.

– Так-так. Мужской десерт, – сказал он, – орехи и вино. Великолепно. А где же эконом? Я хотел бы принести ему свои поздравления.

Он смаковал портвейн и один за другим разгрызал орехи. У него, несмотря на возраст, были прекрасные зубы, а поэтому десерт доставлял ему истинное удовольствие. Наконец он вытер губы и спросил:

– Если уж мы заговорили о мужчинах, то скажите – кто-нибудь из вас собирается опубликовать в этом году новую книгу?

– Может быть, я, – отозвался Рой. – Если ее наберут…

– Примите мои поздравления! – воскликнул Гей. – Примите мои поздравления! У меня тоже должна этим летом выйти небольшая книжица. Я не назову ее шедевром в ряду главных моих работ, но по исполнению она вполне хороша. Мне очень интересно, как ее примут. Порой, знаете ли, к немолодому ученому относятся с предубеждением.

– По-моему, вам совершенно не о чем беспокоиться, – сказал Браун.