Наставники - Сноу Чарльз Перси - Страница 57

Во втором часу ночи, когда я работал за столиком возле камина, у главных ворот кто-то позвонил – сначала два раза коротко и спокойно, потом нетерпеливо, раздраженно и долго. В конце концов привратник проснулся. Я услышал скрип его двери, а затем лязгнули открываемые ворота.

Через минуту во дворике раздался стук шагов. Я мельком подумал, кого это принесло так поздно, и продолжал работать. Вскоре, однако, послышались шаги на моей лестнице. Это был Пилброу.

– Я видел, что у вас горит свет, – сказал он, – но мне хотелось умыться с дороги. Очень рад, что вы еще не легли: мне обязательно нужно с вами поговорить.

Он казался помолодевшим лет на десять – лицо медно-красное от загара, на лысом, тоже загоревшем, черепе видны светлые пятна облупившейся кожи.

– Последний раз я ел в Сплите тридцать шесть часов назад. Сплит!.. Сплит!.. – Радостно посмеиваясь, он произнес это слово несколько раз. – Что за дикие названия! У итальянцев и то не такие дикие… Люблю славян! Поразительное количество красивых людей. Стоишь на рыночной площади и смотришь… А уж скромные – до изумления! Интересно, почему это к юго-востоку от Бреннера люди с каждой милей становятся все красивее? Тирольцы очень хороши. Далматы еще лучше. И чем красивее люди, тем они скромней. Тирольцы довольно скромный народ. Далматы на диво скромны… Неужели это закон природы? Дурацкий, доложу я вам, закон…

Пилброу говорил беспрерывно – я не мог вставить в его речь ни слова. Он добирался до Англии на самолете. Его путешествие длилось два дня – и он, видимо, ничуть не устал.

Вскоре он сказал – очень серьезно, но без всякого предисловия:

– В Европе обстановка гораздо хуже, чем во времена моей молодости.

– Политическая обстановка?

– Наших друзей вот-вот уничтожат. Все, во что мы верили, растоптано. Соотечественнички бесстрастно наблюдают. Или обедают в лучших домах. Проклятые идиоты! Снобы! Снобизм доведет Британию до самоубийства. Эти слепые снобы не способны отличить врагов от друзей. Решительно не способны! А слепцы могут привести страну только на край пропасти…

Пилброу рассказал мне, что ему удалось сделать. Он исхитрился навестить своих друзей в концентрационном лагере. Он вел себя очень храбро. Храбро и мудро – хотя казался просто веселым пожилым бодрячком.

– Мне хотелось предупредить вас, – неожиданно сказал он. – Поэтому-то я и обрадовался, что вы еще не спите. Мне хотелось предупредить вас заранее, до того, как узнают другие. Я не могу голосовать за Джего. Я не могу голосовать за человека, который поддерживает чуждые нам идеалы. У меня и у вас общие идеалы. Вот почему я решил предупредить вас заранее…

Меня ошеломили его слова. Мне не показалось бы странным, если б он объявил себя противником Джего с самого начала. Ему не нравились политические взгляды Джего, но я думал, что он сознательно пошел на компромисс. Сейчас меня не удивила бы какая-нибудь формальная отговорка, прикрывающая его нежелание участвовать в выборах. Но специально приехать в Кембридж и ворваться ко мне среди ночи, чтобы объявить о своем решении!.. Все еще не придя в себя, я машинально спросил:

– И что же вы намерены делать?

– Голосовать за Кроуфорда, – не задумываясь ответил Пилброу. – У него прогрессивные взгляды. Он всегда их придерживался. В этом смысле мы вполне можем на него положиться.

Я попытался собраться с мыслями, чтобы переубедить его. Я повторил ему все аргументы, которыми пользовался в споре с Гетлифом. Потом подумал и привел еще один довод, который, по моим расчетам, мог повлиять на него: сказал, что молодежь – Калверт и Льюк – поддерживают Джего, напомнил ему, что он всегда шел в ногу с молодежью. Ничто не помогало: он возражал мне взволнованно и немного сбивчиво, но твердо стоял на своем.

Тогда я сделал еще одну попытку:

– Вы ведь знаете, что положение в мире тревожит меня не меньше, чем вас. Если только это возможно.

Пилброу понравилась моя последняя реплика, и он улыбнулся.

– Ведь знаете, правда?

– Конечно, знаю. Конечно. Больше, чем этих…

– Нет-нет, – сказал я. – Не больше, чем Гетлифа или юного Льюка. Но и не меньше. Зато я принимаю политические события даже ближе к сердцу, чем вы. Для меня они становятся последнее время как бы личной трагедией.

– Правильно! – воскликнул Пилброу. – Совершенно правильно! События в мире должны быть поистине чудовищными, чтобы человек начал воспринимать их как личную трагедию. А сейчас…

– И тем не менее, – прервал его я, – они не должны влиять на нашу университетскую жизнь. Нам надо выбрать в ректоры наиболее достойного человека. – Я замолчал, надеясь, что это произведет на него впечатление. – Вы ведь не будете отрицать, что вам всегда нравился Джего?

– Не буду, – сейчас же согласился Пилброу. – Он очень сердечный человек. Поразительно сердечный.

– А как вы относитесь к Кроуфорду?

– Равнодушно.

– У него прогрессивные политические взгляды, – сказал я. – Но вам известно не хуже, чем мне, что ему не нужна человеческая культура. Если завтра исчезнут все книги, без которых вы не мыслите себе жизни, он этого просто не заметит.

– Пожалуй. И все же… – В карих глазах Пилброу блеснула растерянность.

– Во всех наших разговорах вы неизменно подчеркивали значение человеческой личности. Вам ведь не придет в голову отрицать, что Джего и Кроуфорд – очень разные люди. А теперь получается, что для вас абстрактная политическая программа важнее личности. Значит, личности вы больше не придаете никакого значения?

– Мы всегда чем-нибудь поступаемся. – Пилброу нашел способ защиты и заговорил с прежней уверенностью. – Если мы не пожелаем ничем поступиться, то в конце концов потеряем все.

Я решился на крайнее средство:

– А что ждет Джего?

– Разочарование…

– Вы прекрасно знаете, что не только разочарование.

– Да. Не только.

– Вас это даже не огорчило бы – ни сейчас, ни в юности. Верно? Вы всегда были в себе уверены – не то что Пол Джего. Ни чины, ни должности вам для самоутверждения не нужны. Вас никогда не привлекало ректорство или президентство в каком-нибудь фешенебельном академическом клубе. Такие люди, как вы, не стремятся к должностному могуществу. А вот Джего эта поддержка очень нужна. Больше того – необходима. Трудно даже представить себе, как он будет мучиться, если его не изберут в ректоры. Вы вот сказали – разочарование. Нет, Пилброу, для него это будет страшным, сокрушительным ударом.

Я помолчал и спросил:

– Вы согласны со мной?

– Согласен, – нехотя ответил Пилброу.

– И что же?

– Я ему очень сочувствую, – сказал Пилброу. – Но со временем все забывается. Они всегда…

Он говорил равнодушно, почти беззаботно, и я понял, что ничего у меня не вышло. Через несколько минут к нему вернулась уверенная энергичность, его глаза вспыхнули, он весь подобрался и напористо, резко проговорил:

– Я почувствовал бы себя жалким предателем, если кто-нибудь мог бы сказать, что в трудную минуту я не поддержал единомышленников. У меня мало сил, но я сделаю все, что смогу. Надеюсь, несколько лет в моем распоряжении еще есть.

Я понимал, что ничего у меня не вышло. Все было кончено. Теперь никто не переубедил бы Пилброу. Он твердо и бесповоротно решил голосовать за Кроуфорда.

По я понял и кое-что еще. Энергичность Пилброу вызывала у меня восхищение, я с завистью думал, что вряд ли буду таким бодрым и решительным, когда мне перевалит за семьдесят… однако сегодня я в первый раз обнаружил, что возраст уже изменил и его.

Два-три года назад он не сказал бы в разговоре о Джего, что «со временем все забывается», словно человеческие чувства казались ему надоедливой обузой. Но сейчас они казались ему именно обузой – вернее, не обузой, а чем-то мелким, ненужным и отчасти смешным. Так изменил его возраст. Он был человеком сильных страстей, но они постепенно умерли – все, кроме одной, самой глубокой, – хотя никто, и прежде всего он сам, не считал его стариком. А чуждые ему чувства других людей не вызывали отклика в его душе. Он считал их слишком легковесными. Очень немногое представлялось ему теперь важным. Как зрелый мужчина со снисходительной усмешкой вспоминает свою первую любовь – потому что уже не способен на искреннюю, самозабвенную страсть, хотя когда-то пережил много радостей и страданий, – так Пилброу, этот чрезвычайно пылкий в прошлом человек, с холодной усмешкой смотрел теперь на страсти еще не старых людей. В жизни каждого человека наступает такое время, когда он вдруг обнаруживает, что вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только пустоту равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он еще верен своим наиболее глубоким привязанностям… но этих привязанностей у него остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что превратился в старика.