Этот бессмертный (сборник) - Желязны Роджер Джозеф - Страница 114

— О, всегда можно поразмышлять, — сказал он, — и человеку моей профессии необходимо подумать. Во-первых, посмотреть, не было ли личных черт, предрасполагающих к периодам депрессии. Люди, держащие свои эмоции под жестоким контролем, люди, добросовестно и, может быть, с некоторым предубеждением занимающиеся мелкими делами… — Он снова скинул пепел в ее подносик и следил, как она было потянулась вытряхнуть его, но затем быстро отдернула руку. Он оскалился в злой усмешке. — Короче говоря, есть нечто типичное для людей тех профессий, которые требуют скорее индивидуального, чем группового действия, — медицина, закон, искусство.

Она задумчиво смотрела на него.

— Не беспокойтесь, — хохотнул он, — я чертовски радуюсь жизни.

— Но сегодня вы несколько унылы.

— Пит звонил. Он сломал лодыжку на уроке гимнастики. Они должны были бы внимательнее следить за такими вещами. Я думаю перевести его в другую школу.

— Опять?

— Может быть. Посмотрим. Директор хотел позвонить мне вечером. Мне вовсе не нравится перетаскивать мальчика с места на место, но я хочу, чтобы он окончил школу целым и невредимым.

— Мальчики не вырастают без одного-двух несчастных случаев. Такова статистика.

— Статистика не судьба, Винни. Каждый делает свою.

— Статистику или судьбу?

— И то и другое, как мне кажется.

— Я считаю, что если что-то должно случиться, то оно случится.

— А я нет. Я думаю, что человеческая воля при поддержке здравого смысла в какой-то мере управляет событиями. Если бы я так не думал, я не занимался бы своим делом.

— В машинном мире точно связаны причина и следствие. Статистика — это точная наука.

— Человеческий мозг не машина, и я не знаю всех причин и следствий. И никто не знает.

— Вы много учились. Вы ученый, док.

— Так что я троцкистский уклонист, — улыбнулся он, — а вы когда-то были преподавательницей балета. — Он встал и взял свое пальто.

— Кстати, мисс де Вилл звонила. Просила передать: «Как насчет „Сент-Морица“?»

— Туда все ездят, — сказал он. — Лучше «Давос».

Самоубийство расстроило Рендера больше, чем следовало бы, поэтому он запер дверь своего кабинета, закрыл окна, включил фонограф и только одну настольную лампу.

«Как изменилось качество человеческой жизни, — записал он, — после промышленной революции?»

Он перечитал фразу. С этой темой его просили выступить в субботу. Как обычно в таких случаях, он не знал, что говорить, потому что сказать он мог многое, а ему давали только час.

Он встал и начал ходить по кабинету, наполненному теперь звуками Восьмой симфонии Бетховена.

— Сила вреда, — сказал он, щелкнув по микрофону и включив записывающий аппарат, — развивалась в прямой связи с технологическим прогрессом. — Его воображаемая аудитория притихла. Рендер улыбнулся… — Человеческий потенциал для нанесения простого вреда умножился масс-продукцией. Способность вредить психике через личные контакты распространялась в точной пропорции с усилением легкости общения. Но все это — предметы общего знания, а не то, что хочу рассмотреть сегодня. Я хотел бы поговорить о том, что я называю аутопсихомимикрией — самогенерирующиеся комплексы тревоги, которые на первый взгляд кажутся подобными классическими образцами, но в действительности представляют радикальный расход психической энергии. Они характерны для нашего времени… — Он сделал паузу, чтобы положить сигарету и сформулировать следующую фразу. — Аутопсихомимикрия — самопродолжающийся комплекс имитации — почти всегда — дело, привлекающее внимание. Например, джазист полжизни действовал в возбуждении, хотя никогда не пользовался сильными наркотиками и с трудом вспоминает тех, кто пользовался, — потому что сегодня все стимуляторы-транквилизаторы очень слабые. Как Дон Кихот, он шел за легендой, и одной музыки было бы достаточно, чтобы снять его напряжение.

Или мой корейский военный сирота, который жив и сейчас, благодаря Красному Кресту, ЮНИСЕФ и приемным родителям. Он так отчаянно хотел иметь семью, что выдумал ее. И что дальше? Он ненавидел воображаемого отца и нежно любил воображаемую мать, потому что был высокоинтеллигентным парнем и слишком сильно стремился к полуистинным традиционным комплексам. Почему?

Сегодня каждый достаточно искушен, чтобы распознавать освященные веками образцы психического расстройства. В наши дни многие причины этих расстройств устранены — не радикально, как у этого моего сироты, но с заметным эффектом. Мы живем в невротическом прошлом. Почему? Потому что наше настоящее направлено на физическое здоровье, безопасность и благополучие. Мы уничтожили голод, хотя сирота, пожалуй, охотнее примет пачку пищевых концентратов от людей, которые о нем заботятся, чем горячую еду из автоматического устройства.

Физическое благополучие является теперь правом каждого человека. Реакция на это встречается в области ментального здоровья. Благодаря технологии причины многих прежних социальных проблем исчезли, а с ними ушли многие причины психических бедствий. Но между черным вчера и белым завтра огромное серое сегодня, полное ностальгии и страха перед будущим, что не выражается в чисто материальном плане, а представлено упрямыми поисками исторических моделей тревоги.

Коротко прожужжал телефон. Рендер не услышал его за Восьмой.

— Мы боимся того, чего не знаем, — продолжал он, — а завтрашний день полностью неизвестен. Области моей специализации в психиатрии тридцать лет назад еще не существовало. Наука способна так быстро развиваться, что становится подлинным неудобством, я бы даже сказал — бедствием для общества, и логическое следствие — полная механизация всего в мире…

Он проходил мимо стола, когда телефон зажужжал вновь. Рендер выключил микрофон и приглушил Восьмую.

— Алло!

— «Сент-Мориц».

— «Давос».

— Чарли, ты страшно упрям!

— Как и ты, дорогая Джилл.

— Мы так и будем спорить об этом?

— Не о чем спорить.

— Ты заедешь за мной в пять?

Он поколебался.

— Ладно, в пять.

— Я сделала прическу. Хочу снова удивить тебя.

Подавив смешок, он сказал:

— О’кей, до встречи, — подождал ее «до свидания» и выключил связь.

Рендер сделал окна прозрачными, выключил свет на столе и посмотрел на улицу.

Небо серое; медленно падают хлопья снега, спускаются вниз и теряются в беспорядке…

Открыв окно и высунувшись, он увидел место, где Иризари оставил на земле свою последнюю отметку.

Он закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла неделя с тех пор, как он сделал «слепой виток» с Эйлин. Встреча назначена через час.

Он вспомнил, как пальцы Эйлин прошлись по его лицу, легко, как листья, изучая его внешность по древнему методу слепых. Воспоминание было не очень приятным — непонятно почему.

Далеко внизу пятно вымытой мостовой было пустым. Под тонким налетом белизны оно было скользким, как стекло. Сторож при здании поспешно вышел и набросал на пятно соли, чтобы кто-нибудь не поскользнулся и не покалечился.

Зигмунд был похож на Фенриса, чудовищного волка из древнегерманских мифов. После того, как Рендер велел мисс Хиджс впустить их, дверь стала открываться, потом вдруг распахнулась, и пара дымчато-желтых глаз уставилась на Рендера. Глаза сидели в странноуродливой собачьей голове.

У Зигмунда был высокий грубый череп, отчего глаза казались посаженными даже глубже, чем сидели на самом деле. Рендер слегка вздрогнул от вида и размера головы. Все мутанты, которых он видел, были щенятами, а Зигмунд был вполне взрослым, его серо-черная шерсть топорщилась, и из-за этого он казался еще больше.

Он посмотрел на Рендера совсем не по-собачьи и проворчал нечто очень похожее на «привет, доктор».

Рендер кивнул и встал.

— Привет, Зигмунд, входи.

Собака повернула голову, понюхала воздух в комнате, как бы решая, вверить или нет свою подопечную этому пространству. Затем он утвердительно наклонил голову и прошел в открытую дверь. Все его раздумье длилось не больше секунды.