Этот бессмертный (сборник) - Желязны Роджер Джозеф - Страница 112

— Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но конечно, выбираете вы. Куда?

— «Слепой виток»?

Он подавил смешок при этом выражении, а она открыто засмеялась.

— Прекрасно, — сказал он, — но мне хочется пить.

Тут же на столе выросла бутылка шампанского в пестрой корзине с надписью «Пейте, пока едете в машине». Он подписал счет, несмотря на протесты мисс Шалотт, и они встали. Она была высокого роста, но он еще выше.

«Слепой виток»…

Вот название для множества мест, вокруг которых идет машина с автоуправлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, лететь, атакуя дорогу под похожими на четырех призраков жужжащими пилами, начать со стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы ехали и где побывали, — это, вероятно, возбуждает чувство индивидуальности в самом холодном мозгу, дает познание себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства уважения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни — по крайней мере, так сказал кто-то очень знаменитый.

И в самом деле, увлечение под названием «Слепой виток» стало модным (как можно предполагать) среди молодежи, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться автомобилями по-своему и наперекор правилам.

Сначала кто-то додумался, как можно отключать радиоконтроль машины после того, как она вышла на управляемое шоссе. Это кончилось тем, что автомобиль исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно под управление пассажиров. Монитор, ревнивый, как бог, не мог терпеть отрицания своего запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.

Но сейчас серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели хорошее покрытие и удрать от преследования было сравнительно нетрудно.

Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало.

Запертый на медленной полосе шоссе, нарушитель подвергался немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении, потому что это вызывало частые аварии.

Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали обгон, уменьшив аварийные инциденты. Но вмятины и ушибы оставались.

Следующая реакция была основана на очевидности. Мониторы пропускали людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ, либо оказывался внезапно отогнанным в любом направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагала скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все узаконилось. Стало возможным проехать так по двум континентам, если было достаточно денег и в избытке выносливости.

Как и всегда в таких делах, увлечение распространилось вверх по возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям, пользовались дурной репутацией, как отстаивающие преимущества подержанных машин. Таков путь к концу мира.

Конец это или нет, но автомобиль, предназначенный для движения по управляемым дорогам, был эффективной единицей движения, укомплектованной туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также можно было спать — двоим свободно, четверым — в некоторой тесноте. Случалось, впрочем, что и троим было слишком тесно.

Рендер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.

— Хотите ткнуть какие-нибудь координаты? — спросил он.

— Вы уж сами. Мои пальцы знают слишком много.

Рендер наобум нажал кнопки. «Сциннер» двинулся на скоростную дорогу. Рендер потребовал увеличить скорость, и машина вышла на линию высокого ускорения.

Фары «Сциннера» прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад. По обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что его скорость составляет лишь 60 % той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Глаза Эйлин были уставлены прямо вперед. Десять-пятнадцать минут они ехали молча.

— Что вы видите снаружи? — спросила Эйлин.

— Почему вы не просили меня описать наш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

— Потому что первый я ела, а второе ощущала. А тут совсем другое дело.

— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — слева от вас чернота.

— А что еще?

— Слякоть на дороге. Когда она станет замерзать, движение замедлится до скорости черепахи, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

— Больше ничего?

— Нет.

— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

— Сильнее, по-моему.

— У вас есть что-нибудь выпить?

— Конечно.

Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два стакана и налил.

— Ваше здоровье.

— Оно зависит от вас.

Рендер опустил свой стакан и ждал следующего ее замечания. Он знал, что они не смогут играть в загадки, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

— Что самое интересное из того, что вы видели? — спросила она.

«Да, — подумал он, — я правильно угадал». И вслух сказал:

— Погружение Атлантиды.

— Я серьезно.

— И я тоже.

— Вы стараетесь усложнять?

— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые, как мир, деревья, задевающие брюха облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека-саксофониста.

Грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология болезни довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал ему на некоторое время свободное управление, а затем расщепил Атлантиду пополам и погрузил всю на пять саженей в глубину. Он снова заиграл, и вы, без сомнения, слушали бы его, если вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца XX столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство утраты красоты — потому что на один момент его безумная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.

Он вновь наполнил стаканы.

— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.

— Я знаю.

— Я имела в виду нечто реальное.

— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

— Я не сомневаюсь, но…

— Но я разрушил основание, которое вы положили для вашего аргумента. О’кей, я прошу прощения. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее падал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которых они уничтожают.