Огромное окно - Сникет Лемони - Страница 3

— Ох, благодарю вас, — сказала Вайолет. В четырнадцать лет ей было уже поздно играть в куклы, да и раньше она их не очень жаловала. Однако она выдавила из себя улыбку, взяла Красотку и похлопала ее по пластмассовой голове.

— А для Клауса, — продолжала Тетя Жозефина, — у меня модель поезда. — Она открыла второй сундук и достала маленький паровозик. — Ты можешь уложить рельсы в том пустом углу комнаты.

— Здорово, — сказал Клаус, стараясь изобразить восторг. Ему никогда не нравились модели поездов — столько трудов, пока собираешь, а когда наконец соберешь, поезд только и делает, что ездит без конца по кругу.

— А для Солнышка, — Тетя Жозефина запустила руку в сундук поменьше, стоявший в ногах детской кроватки, — у меня тут погремушка. Смотри, Солнышко, как она гремит.

Солнышко улыбнулась Тете Жозефине, показав все свои четыре острых зуба. Но старшие-то знали, что Солнышко терпеть не может погремушек из-за раздражающих звуков, которые они издают, если их потрясти. Ей уже дарили погремушку, и то была единственная вещь, которую ей не жалко было потерять в пожаре, уничтожившем бодлеровский дом.

— Какие щедрые подарки, — сказала Вайолет. Как девочка вежливая, она не добавила, что все эти вещи не особенно им нравятся.

— Но ведь я очень рада, что вы будете у меня жить, — сказала Тетя Жозефина. — Я так люблю грамматику. Я в восторге от того, что могу разделить мою любовь с тремя такими милыми детьми. А сейчас даю вам несколько минут, чтобы устроиться, после чего мы пообедаем. До скорой встречи.

— Тетя Жозефина, — остановил ее Клаус, — а для чего эти жестянки?

— Бон те? Для грабителей, разумеется. — Тетя Жозефина поправила волосы на макушке. — Вы, наверное, не меньше меня боитесь грабителей. Поэтому каждый вечер, ложась спать, кладите жестянки у самой двери, когда грабители войдут, они наступят на них, и вы проснетесь.

— Но что же мы будем делать после того, как проснемся и увидим рассерженного грабителя? — спросила Вайолет. — Уж лучше спать, пока он грабит.

Глаза у Тети Жозефины расширились от ужаса.

— Рассерженный грабитель? — повторила она. — Рассерженный грабитель?! Зачем ты так говоришь? Ты хочешь нас напугать, чтобы нам стало еще страшнее?

— Нет, конечно, — запинаясь, пробормотала Вайолет, не указав Тете Жозефине, что та сама завела разговор на эту тему. — Извините. Я совсем не хотела вас пугать.

— Хорошо, ни слова больше об этом. — Тетя Жозефина нервно бросила взгляд в сторону банок, как будто грабитель как раз в этот момент наступал на них. — Через несколько минут увидимся за обеденным столом.

Новая опекунша закрыла за собой дверь, и бодлеровские дети некоторое время слушали, как шаги ее удаляются по коридору, прежде чем заговорили между собой.

— Красотку отдаем Солнышку. — Вайолет передала куклу сестре. — Пластмасса твердая, я думаю, ее удобно кусать.

— А ты возьми себе модель поезда, Вайолет, — сказал Клаус. — Может, разберешь ее на части и изобретешь что-нибудь.

— Но тогда тебе достанется погремушка, — запротестовала Вайолет. — Несправедливо получается.

— Шу! — крикнула Солнышко. Возможно, это означало что-то вроде: «В нашей жизни давно уже не случалось ничего справедливого».

Бодлеры переглянулись с горькой улыбкой. Солнышко была права: несправедливо, что они лишились родителей. Несправедливо, что злобный и отвратительный Граф Олаф, охотясь за наследством, преследует их, куда бы они ни поехали. Несправедливо, что им приходится переезжать от родственника к родственнику и в каждом следующем доме происходит что-то ужасное, как будто дети едут в зловещем автобусе, который останавливается только на остановках под названием Несправедливость и Несчастье. И уж конечно, несправедливо, что Клаусу в его новом доме досталась всего лишь погремушка.

— Тетя Жозефина явно очень готовилась к нашему приезду, — с грустью произнесла Вайолет. — Она кажется добродушной. Нам не стоит жаловаться, даже друг другу.

— Ты права, — согласился Клаус без большого энтузиазма, тряхнув погремушкой. — Не будем жаловаться.

— Тви-и! — взвизгнула Солнышко, возможно, желая сказать: «Вы оба правы. Не будем жаловаться».

Клаус подошел к окну и посмотрел на открывшийся вид. Солнце уже начало садиться на чернильно-черные воды озера

Лакримозе, задул холодный вечерний ветер. Даже защищенного стеклом Клауса пробрал озноб.

— Все-таки очень хочется пожаловаться, — сказал он.

— Суп на столе! — раздался из кухни голос Тети Жозефины. — Идите обедать!

Вайолет положила Клаусу руку на плечо и легонько сжала его, чтобы подбодрить брата, и, не обменявшись больше ни словом, трое Бодлеров направились по коридору в столовую. Тетя Жозефина накрыла стол на четверых, для Солнышка подложила толстую подушку, а в углу комнаты опять-таки насыпала кучу жестянок на случай, если грабители вдруг захотят похитить обед.

— Вообще говоря, выражение «суп на столе», является идиоматическим, — заметила Тетя Жозефина, — и разумеется, не означает, что речь идет о супе как таковом. Оно просто значит, что обед готов. Однако в данном случае я в самом деле приготовила суп.

— Ох как хорошо, — сказала Вайолет. — Нет ничего лучше горячего супа холодным вечером.

— По правде говоря, суп не горячий, — пояснила Тетя Жозефина. — Я никогда не готовлю ничего горячего, боюсь включать плиту — вдруг она взорвется. Я сделала холодный огуречный суп.

Бодлеры переглянулись и постарались скрыть разочарование. Как вам должно быть известно, холодный огуречный суп — несравненное лакомство в жаркий день. Я, например, лакомился им однажды в Египте, когда навещал моего друга, заклинателя змей. Если холодный огуречный суп с умением приготовить, он обладает восхитительным, немного мятным вкусом, он прохладен, и вы как будто не только едите его, но и пьете. Но в холодный день, в комнате со сквозняками, холодный огуречный суп нужен так же, как собаке пятая нога.

Дети сели с Тетей Жозефиной за стол и в мертвом молчании принялись с трудом глотать холодную слизкую жижу. Единственным звуком было лязганье четырех зубов Солнышка о ложку. Вы, несомненно, знаете, что, когда обед проходит в полном молчании, он кажется бесконечно долгим, поэтому им показалось, что прошло несколько часов, прежде чем Тетя Жозефина наконец заговорила.

— У нас с моим дорогим мужем не было детей, мы боялись их иметь. Но знайте, я очень довольна, что вы здесь. Мне теперь часто бывает одиноко тут на холме. Поэтому когда мистер По написал про ваши неприятности, мне захотелось, чтобы вы не испытывали такого чувства одиночества, как я после утраты моего дорогого Айка.

— Айк — это ваш муж? — спросила Вайолет.

Тетя Жозефина улыбнулась, но при этом она не смотрела на Вайолет и как будто говорила сама с собой, а не с Бодлерами.

— Да, — ответила она с отсутствующим видом, и голос ее звучал словно издалека, — он был моим мужем, но он был мне больше, чем муж, — самый близкий друг, партнер по грамматике и единственный из тех, кого я знаю, кто умел свистеть с крекером в зубах.

— Наша мама тоже умела, — с улыбкой заметил Клаус. — Ее коронным номером была четырнадцатая симфония Моцарта.

— А у Айка — четвертый квартет Бетховена, — подхватила Тетя Жозефина. — Очевидно, это у них была фамильная черта.

— Как жаль, что нам не удастся с ним познакомиться, — сказала Вайолет. — Похоже, он был чудесный человек.

— Он и был чудесный, — ответила Тетя Жозефина, помешивая суп ложкой и дуя на него, хотя он был ледяной. — Мне стало так грустно, когда он умер. У меня возникло чувство, что я лишилась двух любимых вещей сразу.

— Двух? — переспросила Вайолет. — Почему двух?

— Я лишилась Айка, — ответила Тетя Жозефина, — и лишилась озера Лакримозе. Оно, конечно, никуда не делось, оно там, внизу. Но я выросла на его берегах. Я привыкла плавать каждый день. Я знала, в каком месте берег песчаный, а в каком каменистый. Знала все островки посередине озера и все пещеры вдоль его берегов. Оно было как бы моим другом. Но с тех пор как оно отняло у меня бедного Айка, я боюсь к нему подходить.