Сверхцентр бессмертия - Снегов Сергей Александрович - Страница 4

Да, да, события разворачиваются именно такой драмой, продолжал Франц, выдержав минуту, чтобы до Генриха дошло значение его слов. Лоренцо — великий мастер операций над клеткой, но плохо разбирается в общей структуре мозга.

До него не доходит высшая гармония, подчиняющая себе это величественное соединение пятнадцати миллиардов клеток. Мозг для Лоренцо не более чем одна из тканей организма, орган, равноценный десяткам других. И, безмерно укрепляя центры мозга, ведающие защитой организма, он одновременно ослаблял интеллектуальное поле. Он нарушил равновесие в том самом, что составляет высшую функцию мозга: его способность порождать мысль. Бессмертный идиот — вот венец творения Лоренцо. Нечто всюду существующее, всеядное, всеустойчивое, но лишенное разума!

— Ты тоже не остановился перед нарушением жизненного равновесия, — деликатно заметил Генрих. — Очевидно, при создании бессмертия без нарушения возможностей существования не обойтись. Ты только выбрал иной путь жизненной диспропорции, если можно так выразиться.

Да, так выразиться можно! Иной тип жизненной диспропорции, совершенно правильно! У Франца в лаборатории, под стеклянным колпаком, в условиях, которые иначе чем тепличными не назвать, проживает бессмертный петух Кешка. Кешка будет жить тысячелетия, если хоть на часок не выйдут из строя калориферы, кондиционеры и пекарни, поставляющие белый хлеб. Зато интеллект Кешки пронзительно остер. Он уже сегодня свободно ориентируется в четырех действиях арифметики, отлично вычитает и множит и с особым наслаждением, прямо-таки плотским наслаждением, делит. Деление — хобби бессмертного петуха Кешки. В программу обучения, составленную для Кешки, вставлены теория многоугольников, логарифмы и бином Ньютона, но это дело будущего. Лет через сто петух Кешка станет выдающимся математиком, до которого будет далеко прославленным Декартам, Гауссам и Нгоро. Так обостряет интеллект бессмертие, создаваемое по методу сужения спектра жизнеобеспечивающих условий.

— Я предвидел, что ты мне не поверишь, Генрих, — говорил Франц, все более возбуждаясь. — И я придумал эксперимент, который сможет тебя убедить. Дело в том, что не только у петуха Кешки, но и у самого себя я безмерно обострил умственные способности. Ты отлично знаешь, что математику я не терпел.

— Мало занимался ею — скажем так.

— Будем говорить точно — ненавидел. А ненавидел потому, что не имел к ней способностей. И вот, готовясь к разговору с тобой, я просмотрел твой с Роем отчет о вашей последней работе. Вы под руководством академика Томсона разрабатываете аккумулятор гравитационной энергии, так? У вас решена проблема концентрации тяготеющего поля, но вы не можете найти способы постепенного, а не взрывного ее высвобождения, правильно? Постепенно раскрывающийся кран из гравитационного бассейна — вот что нужно найти, по вашим словам. Читая вашу статью, я мигом нашел решение. Запиши его. Пиши, пиши.

Чтобы не спорить с больным, Генрих послушно достал записную книжку.

— Я высокого мнения о тебе и твоем интеллекте, — сказал Франц, когда Генрих рассматривал сделанную запись, — но все же он у тебя не таков, чтобы ты сразу разобрался в моем решении. Потрудишь над ним мозги позже. Дай мне отдохнуть, я устал. И раскрой немного шторы, солнце наконец ушло в тучи. Я чувствую себя хорошо только в первые минуты после заката, это так непривычно, Генрих. Посиди и помолчи, пожалуйста.

Франц закрыл глаза и минуты три лежал не шевелясь. Генрих без шума раздвинул шторы, на цыпочках возвратился в кресло. Только теперь он разглядел, что комната, в которой лежал Франц, была овальная, без острых граней и углов: полы переходили в стены плавными изгибами, такими же изгибами со стенами смыкался потолок, а перехода от стены к стене вообще нельзя было заметить, настолько они были мягко вычерчены. Мебель соответствовала комнате — округлая, зализанная, мягких кривых линий. Франц, несомненно, не выносил теперь никакой прямолинейности. В рассуждениях его, впрочем, особой округлости нет, с удивлением подумал Генрих. В мыслях он разрешает себе резкость, ставшую ему отвратительной в вещах.

— Ты не забыл, для чего я пригласил тебя? — спросил Франц, открывая глаза.

— Нет, конечно, — поспешно сказал Генрих. — На твое существование замышляется покушение, и ты просишь спасти тебя. Догадываюсь, что опасность исходит от Лоренцо.

Франц слабо кивнул. В неярком свете, лившемся от единственного в комнате окна, сходство профиля Франца с топориком, установленным на шее, сделалось сильней. Франц раскрыл еще не все тайны, он переходит к последней. Расхождение методов творения бессмертия не исчерпывается проблемами устойчивости телесного бытия и остроты интеллекта. Расхождение трагически шагнуло дальше. Бессмертные по методу Франца физически несовместимы с бессмертными по методу Лоренцо!

Верней, не физически, а химически. Сама структура их клеток претерпела такие удивительные изменения, что при малейшем соприкосновении они вступают в бурные реакции, как натрий с водой или порох с огнем.

— Это кажется невероятным, но это так, — с волнением продолжал Франц.

— Впервые это стало ясным, когда Лоренцо захотелось получить потомство от своего бессмертного петуха Васьки при сочетании его браком с бессмертной курочкой Катенькой, выведенной Францем. Васька был дикарь, горлопан и забияка, Катенька — тоненькая, нежная бессмертница (такой у них в лаборатории прижился термин для выведенных насекомых и птиц: «бессмертник» и «бессмертница»). Васька, только его впустили в прозрачный баллон, где хранила свое бессмертие Катенька, ринулся прямо к ней и мигом вскочил ей на спину. Раздался взрыв, взвился столб пламени, баллон разлетелся вдребезги, а на Франца с Лоренцо просыпалось облачко горячей пыли — ничего другого не осталось от испепеленной бессмертной пары. Они погибли от простого соприкосновения.

— Ты уверен, Франци, что нет других причин, объясняющих взаимное сожжение твоих бессмертников?

— Абсолютно! Лоренцо с его слабеющим интеллектом не способен понять эту трагическую истину, но для меня она очевидна. Я бы подтвердил ее новыми опытами, взяв для этого еще одного-двух бессмертников у Лоренцо, но, скажу откровенно, я боюсь прикоснуться к ним.