Кровавая карусель - Белоусов Роман Сергеевич - Страница 8

Драма кончилась, можно было возвращаться в город. Только теперь Дефо почувствовал, как он чертовски устал, — от долгого пути, но и от нервного напряжения тоже. Впрочем, он знал, что не для всех еще все кончилось. И не все так скоро разойдутся по домам. Многие продрогшие зрители направятся в кабаки, где разговоры о Джеке Шепперде не умолкнут до утра. Знал он и о том, что по обычаю в пивной на Флит-стрит палач закатит пир и любители сувениров смогут купить у него куски веревки по 6 пенсов за дюйм…

А завтра на улицах, продуваемых холодным ноябрьским ветром, нарасхват будут раскупать «Орид- жинл уикли джорнэл» — по шиллингу за экземпляр — с исповедью только что повешенного, уверенные, что мистер Дефо выполнил лишь скромную роль, передав ее в типографию.

Ночной грабитель, или двойная жизнь мистера Броди

Весь вечер он провел за книгой и лег поздно. Фэнни беспокоилась:

— У тебя жар, лихорадка, а ты изводишь себя чтением.

Она была права, его легкие ни к черту не годятся. Как чуткий барометр, они моментально реагируют на самые незначительные изменения погоды, на малейшие перегрузки. Теперь, чтобы уснуть, не поможет и прописанный ему бром…

Под утро Стивенсон начал во сне громко стонать. Жена пыталась разбудить его, освободить от «криков ужаса», как она это называла. Льюис проснулся и укорил ее:

— Зачем ты это сделала? Мне снилась такая чудесная дьявольская сказка…

Фэнни знала, что муж часто видит «живые и страшные сны», от которых с воплем просыпается в диком, неистовом ужасе. Эти кошмары преследовали его с детства. То ему снился сосед-горбун, пугавший его при встречах до полусмерти; то нечеловеческого обличья бородатое привидение с ужимками и ухватками ведьмы, вдруг оборачивающееся старухой прачкой; то заезжий француз, внешне образец добропорядочности, а на самом деле жестокий убийца, расправлявшийся со своими жертвами с помощью гренков с сыром, начиненным опиумом; то знаменитый лорд по прозвищу Судья-Вешатель с огромными волосатыми руками…

Иногда, уже взрослому, во сне ему являлись «человечки» и разыгрывали целые истории. Некоторые, проснувшись, он записывал, превращал в рассказы. Английский писатель Р. Олдингтон, автор книги о Стивенсоне, изданной на русском языке, восклицал: «Кто еще, какой писатель брал образы и сюжеты из призрачной бездны снов?!» И действительно, нельзя не удивляться столь поразительной особенности Стивенсона записывать свои «вещие сны». Однако его слова требуют одной поправки. Не только Стивенсон обладал этой особенностью. Достаточно привести лишь несколько примеров. Пробудившись, Данте воспел в сонетах свою встречу с Беатриче, которая приснилась ему; во время сна Лафонтен сочинил басню, а Кольридж — целую поэму, которую так и назвал: «Кубла Хан, или Видение во сне». Известно, что и многие образы А. Пушкина рождались во время сна: вскакивая с постели, он торопливо записывал их впотьмах. Случалось во сне сочинять стихи А. Грибоедову и А. Фету. Сон подсказал Ф. Достоевскому мысль написать роман «Подросток», а Л. Толстому — сюжет «Отца Сергия».

Какая же дьявольская сказка приснилась той ночью Стивенсону?

— Уродливого, субтильного человечка с росчерком зла на лице, — продолжал рассказывать он жене, — преследовали за совершенное преступление. Чтобы спастись, он принял какой-то порошок и должен был подвергнуться превращению на глазах своих гонителей. Как раз в момент «первого превращения» ты и разбудила меня…

Медленно наступало зимнее утро. С термометром во рту и карандашом в руках Стивенсон набрасывал первый черновой вариант «приснившейся» ему истории.

— Пишу бульварный роман, — радостно сообщил он доктору, когда тот навестил его.

Еще два дня назад, прикованный к постели, он находился в полном отчаянии: издатели настойчиво требовали новый приключенческий роман. Сон выручил его, дал толчок творческой мысли, направил ее. Конечно, сюжет будущей повести родился не в одну ночь. Более двадцати лет он вынашивал идею «о человеке, который был двумя людьми», думал над тем, как наиболее точно показать в художественном произведении раздвоение личности. «Очень долго я искал, — писал Стивенсон, — как выразить это странное чувство раздвоенности, которое появляется у любого думающего человека».

После того как его издатель Лонгманс предложил ему написать какую-нибудь страшную историю, чтобы разделаться с долгами, Стивенсон два дня настраивался на сюжет подобного рода. «И на вторую ночь, — вспоминал он, — мне приснился сон…»

Никогда раньше он так не работал. Буквально с каждым часом на тумбочке рядом с кроватью росла стопа рукописных листов. История о человеке, у которого появился злобный и себялюбивый двойник, выливалась на бумагу феерическим каскадом слов.

Чем объяснить, что, несмотря на болезнь, так спорилась работа над повестью?

Казалось, тема двойника, такая сложная, требовала глубокого изучения. И хотя у Стивенсона был уже некоторый опыт подобного рода — в его Маркхейме из одноименного рассказа жили как бы два существа, — это был лишь подступ к волновавшей его теме. Именно двойственностью натуры его привлечет образ Франсуа Вийона — талантливого поэта, а по ночам взломщика и пропойцы. В новой повести он возвращался к проблеме двойственной сущности каждого человека и конфликту, порождаемому нередко этой раздвоенностью.

И так же, как в душе молодого монаха Медарда, созданного магическим пером Э. Т. А. Гофмана, спрятан великий преступник, в его герое, которого он назовет доктором Джекилом, притаился отвратительный двойник — мистер Хайд. Правда, Стивенсона в его герое в меньшей степени будут интересовать психическое раздвоение личности и разрушение психики. Не станет основным для него и попытка аллегорически изобразить процессы, происходящие в подсознании.

На первое место он выдвинет проблему нравственную. В его герое, по мнению писателя, как и в каждом из нас, живут два человека. Один — благородный и порядочный джентльмен, сама доброта, а другой — злой и коварный, временами, к несчастью, берущий верх над первым.

Не один год Стивенсон изучал природу подобной раздвоенности в людях, пытался постичь психологическую тайну двойного существования, проникнуть в ту часть души, которую тщательно стараются скрыть. В постижении столь сложных свойств человеческого характера ему помогало острое психологическое зрение, но в немалой степени и анализ собственных поступков. И прав Р. Олдингтон, когда пишет, что в порожденной фантазией книге Стивенсона куда больше личных воспоминаний, чем кажется на первый взгляд.

Поэтому-то так быстро и писалась новая повесть. И прежде всего самое главное — прототип его героя. У него был мистер Броди и его двойная жизнь.

Образ этого странного и страшного человека преследовал его с детских лет. Бывало, няня Камми, дочь рыбака и ярая кальвинистка, пугала его дьяволом, который, якобы, воплотился в мистере Броди. И хотя того уже лет девяносто как не было в живых, жители Эдинбурга уверяли, что его дух витает над домами, бродит по улицам, как бы испрашивая прощения.

Во время прогулок с Камми по старому городу он с ужасом разглядывал Броди-клоуз — двор и большой дом с дубовыми дверями, где когда-то развлекались Броди и его друзья. В музее старинных вещей юный Стивенсон, затаив дыхание, во все глаза смотрел на фонарь и двадцать пять массивных поддельных ключей, которыми пользовался Броди.

Но и дома этот человек не оставлял его. В детской стоял комод, жутко скрипевший по ночам. Взрослые говорили, что его сделал «замечательный плотник и известный гражданин, оказавшийся, к несчастью, плохим человеком».

Надо ли говорить, что мальчик сгорал от любопытства и обожал слушать легенды о своем знаменитом земляке, которые, по его просьбе, рассказывала ему Камми. Конечно, сна ограничивалась пересказом самых общих сведений, преследуя главным образом назидательные цели. Из ее нравоучительных бесед он, однако, уже тогда усвоил, что продавшего душу дьяволу звали Уильям Броди, что днем это был уважаемый всеми человек, а ночью превращался в картежника и мошенника, предводителя шайки бандитов. Иными словами, в мистере Броди жили одновременно два человека — талантливый краснодеревщик, член муниципалитета, староста корпорации мастеров и великий злоумышленник, подпольный игрок и вор, не один год державший в страхе весь Эдинбург.