Кровавая карусель - Белоусов Роман Сергеевич - Страница 36

В течение трех дней, когда шел суд, хладнокровие ни на минуту не изменяло ему: он был совершенно спокоен, временами даже улыбался. На последнем заседании произнес изысканную речь, которая длилась целый час, причем он не пользовался никакими записями и ни разу не запнулся. В течение двух месяцев до казни он принимал журналистов и давал интервью, любопытные великосветские дамы выпрашивали у него автографы, его посещали френологи, которых привлекала его большая голова с широким лбом, «благоприятно сформированным». Он разрешил, чтобы с его лица сделали прижизненную маску, писал мемуары и сочинял стихи. Эти его опусы с охотой покупали бульварные газетки, вроде «Курье де театр», где незадолго до казни появились девять заметок о Ласенере и его стихи.

Его тщеславие было безгранично. Именно это побудило его разыгрывать из себя эдакого «идейного» убийцу и принять перед эшафотом позу преследуемого обществом страдальца. Он не желал довольствоваться ролью обычного убийцы, а пытался выдавать себя за борца с несправедливым обществом, жертвой которого он будто бы стал.

Так родилась легенда о «поэте-революционере». Ласенер оказался в особом положении «интеллигентного» убийцы, вставшего на путь преступления во имя «идеи» мести обществу.

«Этот человек бессмертен», — изрек полтора века назад писатель и журналист Леон Гозлан, имея в виду, что в лице Ласенера криминалистика встретилась с особым типом преступника — «философа и теоретика». Гневное восхищение вызывало его имя у многих современников. Правда, он не удостоился «чести», оказанной его знаменитому предшественнику Картушу, череп которого выставлен в парижском Музее Человека (кстати говоря, рядом с черепом Декарта!), но в частной коллекции какого-то любителя подобных «раритетов» хранилась забальзамированная кисть руки Ласенера.

Теофиль Готье посвятил ему стихотворение «Ласенер»; воздал должное «поэту-громиле» и другой сочинитель того времени, Эжезип Моро. В сатирическом цикле стихов «Поэт Ласенер» он гневно обличал убийцу, который осмелился называть себя поэтом, «в старушечьей крови сбирая луидоры». Тем же собратьям по перу, кто не знает, как добиться известности, Э.Моро давал иронический совет: стать, как Ласенер, на путь преступления:

На западе историки и сегодня пытаются представить судьбу Ласенера как обвинительный акт гуманности, а его самого сделать апостолом дегуманизации. «Человеком нашего времени» назван он в предисловии к последнему изданию его мемуаров, выпущенных в Париже в 1968 году. В том же году в Лондоне был показан телеспектакль «Литератор-убийца», а еще ранее, в 1946 году, образ Ласенера возник на киноэкране в французском фильме «Дети райка».

Чем можно объяснить такое внимание?

Среди тех, чье воображение в той или иной степени оказалось во власти личности Ласенера, был и Стендаль.

При работе над романом «Ламьель», оставшимся незаконченным, Стендаль воспользовался материалами шумного процесса известной в 20-х годах прошлого века авантюристки и преступницы по прозвищу «донья Конча». Отчет о суде над нею был опубликован в «Газетт де трибюно». И то, что казалось редактору этой судебной газеты чем-то невероятным, — женщина влюбляется в бандита, который собирался ее убить, — писатель с успехом использовал в романе. Разбойник Вальбер с ножом в руках, по замыслу автора, должен был встретиться с Ламьель во время ограбления ее квартиры. Ламьель неожиданно влюбляется в грабителя. Ей кажется, что в беглом каторжнике и убийце она нашла того, которого так тщетно и долго искала, — настоящего человека. Он покоряет ее сердце своей искренностью, и она гибнет, спасая его, для чего поджигает здание суда.

«Был ли прототип у Вальбера?» — спрашивает Жан Прево. И отвечает утвердительно: Ламьель должна была найти большую любовь и невольную причину собственной смерти в страстной привязанности к несколько романизированному Ласенеру. Стендаль дословно приводит слова Ласенера, вкладывая их в уста Вальбера: «Я воюю с обществом, которое воюет со мной. Я слишком хорошо воспитан, чтобы работать собственными руками и зарабатывать три франка за десять часов работы», По замыслу Стендаля, Вальбер невольно становится убийцей (очень точная деталь, непосредственно внушенная автору, как считает Жан Прево, процессом Ласенера). Для этого нужно было описать людей с ненормальным психическим складом, проанализировать самые глубины их души и «показать события и людей глазами Вальбера — Ласенера».

По-разному использовали образ Ласенера и другие французские писатели. В.Гюго не раз вспоминает о нем в стихах, в романе «Отверженные», в письмах. В своем известном политическом памфлете «История одного преступления», в котором он клеймил преступные действия банды политических проходимцев во главе с Луи Бонапартом, проложивших себе путь к власти с помощью убийств, обмана и подкупа, снова возникает страшный образ Ласенера. «Он довел гнусность до предела, — писал В.Гюго о Наполеоне III. — Он завидовал размаху великих преступлений и решил совершить нечто, равное наихудшим из них. Это стремление к чудовищному дает ему право на особое место в зверинце тиранов. Жульничество, силящееся стать вровень со злодейством, маленький Нерон, надувающийся до размеров огромного Ласенера, — такой этот феномен».

Имя Ласенера мелькает в переписке А. Дюма, встречается оно у Максима Дюкана, Андре Бретона, упомянутых уже Теофиля Готье и Эжезипа Моро. И что особенно интересно, Ласенер оказался в поле зрения Ф. М. Достоевского.

Интерес Достоевского к судебным отчетам, к психологии преступника общеизвестен. В каждом номере газеты, говорил писатель, можно встретить отчеты о действительных фактах и задача литератора — замечать их, разъяснять, описывать и углублять.

Чаще всего внимание его занимали судебные разбирательства и расследования уголовных дел. Читал же Достоевский газеты, особенно во время пребывания за границей, регулярно и «до последней литеры». Они были единственным источником, который помогал уяснить происходящее на родине и из которого он мог черпать нужные ему факты русской действительности.

Использование газетной информации позволило Достоевскому говорить о том, например, что «многие вещицы» в романе «Идиот» «взяты с натуры». Конкретный материал в этом смысле предоставляли «Московские ведомости», «Голос», «Петербургские ведомости» и другие. Отчеты об уголовных процессах, опубликованные на их страницах, вошли в том или ином виде в сюжет «Идиота». Знакомство в конце ноября 1867 года с судебным делом потомственного почетного гражданина Мазурина пришлось как раз на период нового, вторичного обдумывания идеи романа и произвело на Достоевского, как известно, сильное впечатление. В романе оно нашло отражение в описании взаимоотношений Настасьи Филипповны и Рогожина, который с тем же хладнокровием, что и Мазурин, обдуманно осуществляет убийство. И вообще, все литературоведы, которые пытались выявить связь Рогожина с преступлением Мазурина, приходили к выводу, что образ Рогожина задуман и введен в роман под влиянием завладевшего воображением Достоевского образа Мазурина.

Восстановить обстоятельства дела Мазурина помогают «Московские ведомости» за ноябрь 1867 года.

С самого утра, писала газета, густая толпа в буквальном смысле загородила проезд с Мясницкой улицы в Златоустинский переулок. Перед запертыми воротами дома почетной гражданки Мазуриной стоял полицейский караул, с трудом сдерживая напиравшую толпу. Еще летом 1866-го об этом доме ходили странные слухи в связи с исчезновением художника-ювелира Ильи Калмыкова.