Кольцо обратного времени - Снегов Сергей Александрович - Страница 33

Голос все понял еще до того, как я кончил.

— И ты надеешься, что против медленной аннигиляции рамиры не восстанут? Хочешь поэкспериментировать с самими Жестокими богами?

— Хочу поставить им осмысленный вопрос и получить осмысленный ответ. Иного метода разговора с ними, кроме экспериментов, у нас нет. Ты сможешь провести такую аннигиляцию, Голос, на достаточном отдалении от «Овна»?

— Расстояние мне не помеха.

Олег приказал «Козерогу» и «Змееносцу» удалиться от «Овна» на границу оптической видимости, два оставшиеся грузовика были отведены еще дальше. Внешне Олег оставался спокойным, но я знал, что он нервничает. Если бы противники снова генерировали луч, отдалившиеся звездолеты остались бы в целости и погиб бы один «Овен», и без того назначенный на уничтожение. Но не захотят ли рамиры в раздражении от новой акции сразу покончить с нами? «Слишком человеческое», — твердил я себе, отводя назойливые мысли о раздражении, о гневе рамиров, но никак не мог отрешиться от беспокойства. Я отправился к Голосу. В командирском зале распоряжался Осима. Осима имел задание — кружить в отдалении от «Овна» и панически удирать от малейшей опасности — и деловито держал корабль на заданном курсе и в тревожной готовности к бегству.

В рубке по дорожке вдоль кольцевой стены ходили Граций, Орлан и Ромеро. Голос порадовал нас, что эксперимент идет хорошо. «Овен» медленно вытлевает, превращаясь в пустое пространство. Большого противодействия нет.

— Как тебя понимать, Голос? Большое противодействие — это новый удар по эскадре. Мы и сами видим, что еще не уничтожены.

— Я ощущаю стеснение, Эли. Мои команды исполнительным механизмам чем-то замедлены. Разница в микросекундах, но я ее чувствую. Какие-то тормозные силы…

— Голос, замедли аннигиляцию, потом усиль, но постепенно. И проверь, как меняются тормозные силы.

Тормозные силы пропадали, когда аннигиляция затухала, нарастали, когда она усиливалась. В какой-то момент Голос пожаловался, что, если еще убыстрить процесс, механизмы перестанут подчиняться.

— Ты опасаешься взрыва? Или что будешь заблокирован?

— Я не МУМ, меня не заблокировать! Но исполнительные механизмы откажут в исполнении. — Он по-человечески пошутил: — Не провернуть рычага.

Я возвратился в командирский зал. «Овен» еще горел — сияющая, крохотная горошина. Она была видна так ясно, как еще ничего мы не видели в Гибнущих мирах: нас и погибающего «Овна» разделял уже не пылевой туман, а чистое пространство — в него постепенно превращался бывший звездолет.

В соседнем кресле Ольга тихо оплакивала корабль. Не думаю, чтобы когда-нибудь в прошлой жизни она плакала. У всех у нас разошлись нервы в эти дни. Я положил руку на ее голову и сказал:

— Ольга, радуйся! Гибель твоего звездолета открывает путь к спасению аранов.

— Если это шутка, Эли, то вряд ли ко времени.

— Это правда. Мы все-таки аннигилируем планету, из-за которой погибло две трети нашей эскадры!

И я рассказал друзьям свой новый план. Уничтожение звездолета с высветлением клочка пространства не встретило сопротивления. Не потому ли, что противники не допускают лишь быстрой аннигиляциии? Действия «Тарана» пресекли, с «Тельцом» жестоко расправились. А «Овен» истлел свободным простором — помех не было, кары тоже. Лишь когда Голос убыстрял процесс, он ощущал нарастающее сопротивление. Рамирам поставлен четкий вопрос, они дали четкий ответ: никаких взрывов пространства. Чем-то им мешают быстро протекающие процессы.

— Вероятно, они резко нарушают равновесие, — заметила Ольга.

Злополучная планета мчалась на той же орбите, средней между Аранией и Тремя Солнцами, куда мы ее насильственно выволокли. Было несомненно, что противникам безразлично местоположение планет, лишь бы они не взрывались. Взорвать планету легче, чем выпарить: удар боевых аннигиляторов, разлетающееся новое пространство — и звездолет может удаляться восвояси. Тлеющая аннигиляция не только требовала длительного времени, но и плохо шла без непрерывного катализирования извне. Планету нельзя было «поджечь» и оставить: тление вскоре затухло бы. Олег сказал со вздохом:

— Придется пожертвовать грузовым звездолетом.

— Двумя! — откликнулся Осима. — Полностью освободиться от буксирных судов! Как капитан боевого корабля, могу только приветствовать такое решение. Грузовики плохо управляемы в сверхсветовой области. И пока лишь запросто гибнут!

Я пошел в парк. В парке лил дождь. Время здесь повернуло на позднюю осень. Во всех остальных помещениях нет сезонных изменений, нет колебания температур, давления воздуха, влажности — беспогодная обстановка, всего больше стимулирующая жизнедеятельность. Но мне нужно порой попадать под дождь и снег, сгибаться под жестоким ветром и наслаждаться влажными запахами весны. В парке для таких, как я, устроена земная смена погод и сезонов. Не помню, чтобы здесь когда-нибудь прогуливались демиурги и галакты. Я как-то затащил сюда Орлана. Бесилась пурга, Орлан ежился-ежился и спросил с удивлением: «И людям нравится это безобразие?» О Грации говорить не приходится. Он отказывается от выходов в парк с такой поспешностью, что на миг теряет свою богоподобность. Я иногда думаю, что в природе галактов, ненавидящих всякую искусственность, совмещено противоречие. Они старательно оберегают свое бессмертие, но создают тепличные условия, чтобы оно не нарушилось. И в самом их бессмертии разве нет искусственности — высокой, великолепной, но все же искусственности? Среди всех живых существ они одни внедрили у себя бессмертие. Им удалось…

Одна из аллей парка вела в консерватор. Я подошел к саркофагу Лусина, с нежностью посмотрел на мертвого друга. Лусин, говорил я ему мысленно, ты не простил бы нам, если бы мы просто бежали отсюда, ты сказал бы, если бы мог заговорить: «Мы ведь отправлялись в дальний поход не для того, чтоб бежать, мы должны помочь несчастным, молящим о помощи. Иначе какие мы люди, иначе зачем было мне погибать?» Правильно, Лусин, правильно! Заметь, я не спорю и уже не говорю о мести, хотя не из тех, кто улыбается, когда ему наступают на ногу. Ах, Лусин, почему ты не можешь встать! Тебя порадовала бы новая картина: огромная планета тает, а вокруг расширяется чистый простор, не клочок, нет, Лусин, — купол сияюще ясного неба!

А затем я сел в кресло напротив Оана, говорил с ним, но по-иному, чем с Лусином. Убийца и шпион, говорил я Оану, понимаю: у тебя было задание, ты его выполнил, твои хозяева могут поблагодарить тебя! Но ведь ты свободно передавал свои мысли в наш мозг, ты ведь мог хотя бы намекнуть, что взрывная аннигиляция планеты не годится, а вот тлеющая подойдет. Почему ты молчал? Кто ты — фантом, копирующий реальное существо? Призрак с внушительной степенью вещественности, свидетельствующей о высоком техническом уровне цивилизации? Ты скоро ушел, Оан, не дал наговориться с тобой! А жаль, ты мог бы передать пославшим тебя, что люди и звездные их друзья уходят из проклятого скопления Гибнущих миров, что мы не лезем больше на рожон, что никаких взрывов не произойдет. Но мы не можем не помочь страдающим, не можем и все тут, такова наша природа. Ах, ты рано, рано погиб, презренный, сколько бы я высказал тебе, если бы ты мог меня услышать! Я часто возмущался, негодовал, приходил в ярость, но ненависть испытываю впервые — к тебе! Ненавижу, ненавижу!

Так я говорил, волнуясь, не помню уже — мысленно или вслух, а Оан висел, раскинув двенадцать ног, выпятив брюхо, задрав трехглазое лицо, два нижних глаза были закрыты, верхнее, еще недавно недобро-пронзительное, око было тускло, как затянутое бельмом, а на голове топорщились волосы, странные волосы, толщиной в палец, не то змеи, не то руки… И в их толще запуталась маленькая, багрово-красная, не проискрившая до конца искорка…

Мери в этот вечер сказала:

— Где ты был, Эли?

— Гулял в парке.

— И, конечно, сидел в консерваторе?

— Почему — конечно?

— Я временами побаиваюсь тебя, Эли. В тебе есть что-то дикарское. У тебя культ мертвецов.