Диктатор - Снегов Сергей Александрович - Страница 79

— Больше половины населения проголосует за меня.

— Гамов! Больше половины — это мало! Вы не наследный монарх, даже не Маруцзян, ставший президентом волей большинства на выборах. Маруцзян сказал о нас: «Узурпаторы!» Вы захватили власть, не спрашивая ни у кого, правите жестко. Ваша власть имеет силу, если вас поддерживает не менее трех четвертей народа. А если он откажет вам в таком доверии?

Гамов менялся в лице. Павел точно охарактеризовал его состояние — восторженность. Я бы еще добавил — умиление. Он впал в умиленную восторженность. Он чем-то в себе восторгался, чему-то умилялся — и даже растрогался от умиления своей восторженностью. Глаза его влажно светились, на щеках выступила краска. Все это было так невероятно, что я не поверил бы своим глазам, если бы не знал, что глаза мои всегда видят верно.

— Вы правы. Половина голосов — катастрофа. Это еще годилось бы для Маруцзяна, для Аментолы, для Вилькомира Торбы… Их правление — заполнение промежутка истории. Мое правление — перемена хода истории. Я должен опираться на весь народ.

— Тогда еще раз спрашиваю — зачем вы рискуете?

— Надо знать настроение народа. О самом себе знать, что я — это я! Без этого моя миссия бессмысленна.

— Миссия? Хорошо, пусть миссия. Но если не будет того большинства, которого желаем?

— Тогда уйду. И меня замените вы.

— Глупости, Гамов! Вас можно сменить, заменить вас невозможно. Наша сила — в нашем единстве. Аментола поэтому так обрадовался призраку нашей с вами вражды.

— Вы замените меня, — повторил Гамов. Его лицо сияло дурацкой светлой покорностью. На это трудно было смотреть. Мне захотелось грубо выругаться. — Если меня не поддержат, значит, мое время еще не пришло. А пока вы совершите свою часть нашего общего дела.

Я все-таки выругался, но души не облегчил. Такие речи приличествовали фанатичному пророку, а не трезвому политику. Гамов почувствовал, что перешел межу. Он сказал уже без пророческой напыщенности:

— Подождем. Уже не так далеко до вердикта народа.

Хоть это и удивило меня, «Трибуна» не подняла грохота в связи с опубликованием наглых требований Кортезии и ее союзников. Разумеется, я не ожидал, что неистовый Фагуста поддерживает наших врагов, но «Трибуна» по-деловому освещала подготовку к референдуму, печатала о нас сносные статьи.

Свое удивление я высказал самому Фагусте, когда повстречал его в нашей столовой. Он питался в своей редакции, но, появляясь у Исиро или у Гамова, прихватывал еду и у нас — такой туше нормального пайка не хватало.

Он вышел из раздаточной с подносом, направился ко мне и бесцеремонно поставил поднос на мой стол. Воспитанностью этот газетный деятель, лидер мирно скончавшейся партии оптиматов, никого не восхищал.

— Хочу составить приятную компанию, разрешите? — И, не ожидая разрешения, уселся.

— Компанию составить можете, но вряд ли приятную.

— Почему вы меня не терпите? — поинтересовался он, набрасываясь на борщ. Он был близорук и низко наклонял лицо над столом — чудовищная его шевелюра, так похожая на аистиное гнездо, чуть не мела по тарелке. И он чавкал громче того, что я мог спокойно снести.

— Терплю. Уж если не встал и не перехожу за другой столик…

— Не терпите, — повторил он. — Между прочим, напрасно. Я вам не враг, только критик ваших недостатков. Если хотите, ваш помощник.

Он покончил с борщом и принялся за «жеваные котлеты», так называл это блюдо Готлиб Бар. Теперь Фагуста не чавкал, только глотал.

— О моем отношении к вам видно по последним номерам газеты. Признайтесь, вас удивило, что я не начинаю новой кампании против правительства в связи с «Декларацией о мире»?

— Признаюсь: удивило. Уж не сам ли Гамов попросил вас не осложнять внутреннего положения перед референдумом?

— Ха, Гамов! Ваш Гамов единственный человек, которого я отказываюсь понимать. Но вы правы, Семипалов: «Трибуна» взяла смирный тон, чтобы не перевозбуждать народ перед трудным испытанием его духа.

— Рад, что вы этого хотите. Не исключено, что в будущем станете сторонником нашего правительства.

— Исключено. И знаете почему? Потому что я с самого начала ваш искренний сторонник. Вы правительство плохое, делаете массу ошибок и глупостей, не устану это повторять. Но любое правительство, которое может вас сменить, будет хуже.

— Даже если нас сменит правительство, возглавляемое вами?

— Семипалов, остроты вам не к лицу! Оптиматы как сильное политическое движение давно перестали существовать. Но если бы случилось чудо, было бы не лучше, а хуже. Могу критиковать ваши просчеты и глупости, но сам бы наделал глупостей куда больше, просчеты были бы серьезней. Прикидываю дела Гамова на себя и вижу — не по плечу! Удивлены? Удивляйтесь. Еще не раз удивитесь.

Он проглотил кофе и понес опустошенный поднос в раздаточную.

Гамов дал Исиро две недели на подготовку референдума. Исиро уложился в десять дней. Пеано предпочел бы, чтобы он протянул лишнюю неделю. Исиро пожал плечами, когда узнал его просьбу.

— Разве я не сделал этого? Голосование могло начаться уже в тот день, когда вы решились на референдум.

Пеано старался оттянуть референдум, чтобы выиграть лишь несколько дней до наступления кортезов. И опасался, что им надоест наша проволочка и они начнут весеннюю кампанию до референдума. Грозные признаки этого имелись.

Прищепа узнал, что маршал Ваксель направил протест Амину Аментоле против задержки наступления. Командующий армией кортезов рвался в бой, игнорируя дипломатов. Но среди многочисленных прерогатив президента была и та, что окончательное решение военных вопросов он оставлял за собой. Он приказал Вакселю ждать.

— Зато на президента ополчился Леонард Бернулли, — докладывал Прищепа. — Бернулли доказывает, что задержка наступления уменьшает шансы на успех, так как мы усиливаем оборону. К счастью, Бернулли назвал Аментолу самым некомпетентным президентом в истории Кортезии. Уверен, что впредь любые предложения сенатора будут встречаться в штыки только потому, что они исходят от него.

— Что еще говорил этот буйный сенатор?