Диктатор - Снегов Сергей Александрович - Страница 154

На этом месте Гонсалес прервал капитана Комлина.

— Маруцзян, вы сейчас на процессе, которого жаждали. Это вас радует? Встаньте, когда с вами разговаривает председатель суда!

Маруцзян с трудом поднялся.

— Нет, не радует, господин Черный судья. Меня сейчас ничто не радует. Я устал от жизни. Мне хочется отдыха, того простого человеческого отдыха, которого вы мне не дадите.

— Почему же не дадим? Будет вам отдых, Маруцзян. Долгий и нетревожимый!

Капитан рассказал, как они, трое друзей, возмущались расправой с президентом и маршалом, их внезапным падением из роскоши в нищету. Потом добавился протест против новых порядков. Лучшие люди должны были приносить повинную, признаваться в отвратительных «покаянных листах» в прегрешениях, ошибках молодости, служебных просчетах — без таких унизительных признаний нельзя и мечтать остаться на службе. Свирепый Священный Террор исчерпал терпение. Миловать преступников нельзя, но публично издеваться над ними, унижать их человеческое достоинство, жестоко карать всех близких…

— Мы поняли, что потеряем уважение к себе, если смиримся с преступниками, захватившими власть, — закончил молодой офицер. — И решили убить диктатора. Прошу суд принять мое заявление: снисхождения не прошу, в содеянном не раскаиваюсь.

Гонсалес вызвал свидетелей покушения. Это была скучная сцена — рабочие и охранники, среди них и Сербин, описывали — и довольно путано — события, какие гораздо лучше показывало стерео.

Гонсалес объявил перерыв. Во время перерыва я вызвал Гамова.

— Вам нравится то жалкое зрелище, какое устраивает Гонсалес?

— Гонсалес делает то, что может. Интересно, что скажет Фагуста?

— Заранее знаю, что скажет этот лохматый, вечно голодный пророк справедливости. Постарается оправдать убийц и обвинить вас, что сделали себя заслуживающим убийства.

— До этого он все же не дойдет, — сказал Гамов с улыбкой.

После перерыва я снова убедился, что лучше знаю этого человека и что необъяснимая симпатия Гамова к Фагусте когда-нибудь принесет нам непоправимый вред. Если бы от меня зависело, в любой статье Фагусты я нашел бы достаточно поводов предать его Черному суду. И было бы сразу же покончено со всеми его нападками на все наши политические акции — лишь кампанию сбора грудного молока он одобрил, — впрочем, об этом я уже упоминал.

Фагуста не призывал посадить Гамова и меня на скамью подсудимых, а Маруцзяна с его свитой немедленно освободить: на это ему хватило ума. И он даже признавал, что в принципе наш Священный Террор дал полезные результаты по очистке общества от преступников. «Террор правосудия просто превзошел террор преступления», — сказал он вполне рассудительно. Но затем он красочно описал все излишества кар, все жестокости наказаний:

— Даже у меня, мирного гражданина, замирало сердце и выворачивало нутро, когда наш уважаемый министр информации показывал по стерео, как выполняются приговоры нашего не менее уважаемого сегодняшнего председателя. Не привлечете же вы меня за это к суду! Почему же попали под суд бывшие руководители страны? Они тоже возмущались, как и я. Даже меньше — я писал статьи против террора, а они только шептались в своих домах.

— Они на скамье подсудимых не за разговоры дома, — прервал Фагусту Гонсалес. — Они виновны в злодейском покушении на нашего диктатора.

— А вот это не доказано! Нет данных, что они вкладывали импульсаторы в руки молодых офицеров, что прямо говорили им: «Идите и убивайте!» Давайте не сочинять фантастических сюжетов, это дело писателей, а не правосудия.

Фагуста потребовал вызова на суд свидетеля — диктатора Гамова, на которого совершил покушение Конрад Комлин.

— Жду вопросов, председатель, — сказал Гамов, заняв место свидетеля.

— Вопросы вам поставит защитник, он просил вас сюда.

— Слушаю вас, Фагуста, — сказал Гамов, поворачиваясь к редактору.

Фагуста помедлил, прежде чем задавать вопросы. Даже для этого бесцеремонного человека было непросто допрашивать диктатора.

— Не буду выспрашивать про ваши переживания в связи с покушением, — начал он. — Но считаете ли вы виновным Маруцзяна, Комлина и всех подсудимых в тех преступлениях, которые им инкриминирует Черный суд?

— Да, считаю, — ответил Гамов.

— Значит, их арестовали правильно?

— Разумеется.

— Диктатор!.. Вы, наверное, слышали, как я признался, что вел такие же разговоры, что и они? И даже писал статьи против вас. Не значит ли это, что я еще более виновен, чем они?

— Вы сомневаетесь в своей вине? Да, вы виновней их всех.

— Но я не сижу на скамье подсудимых!

— Пока, Фагуста.

— Что значит «пока», диктатор? Это угроза?

— Просто деловое предупреждение.

Фагуста казался до того ошарашенным, что я засмеялся. Он еще не схватывался с Гамовым открыто и не знал, что схватка будет очень неравная.

Гамов спокойно ждал других вопросов. Фагуста преодолел замешательство.

— Итак, я пока на свободе. Благодарю! Но речь все же не обо мне, а о тех, кто уже потерял свободу. Вы согласились, что они и я одинаково виновны в несогласии с вашей политикой. Но меня вы не арестовываете — пока… А их отдали Черному суду. Почему же такое неравенство?

— Потому, Фагуста, что ваши несогласия и протесты еще никого не воодушевили схватить импульсатор. Они будоражат мысли, но не вызывают зуда в руках. И до того, как ваши статьи не погонят кого-нибудь расправляться со мной, можете чувствовать себя в безопасности.

— Ненадежная безопасность, диктатор… Подсудимых, стало быть, судят не за мысли, а за действия? За то, что шепотком произнесенные проклятья вызвали ярость в юнцах, а юность всегда предпочитает действия, а не пересуды. Я верно излагаю вашу позицию?

— Абсолютно. Добавлю только, что сила зловредного шепота определяется тем, что шептали они, а не другие. Их мнению придавалось слишком большое значение.

— Отлично! Итак, их судят не за слова, а за тот правительственный ореол, какой они еще сохранили и какой придавал особое значение их речам? Других бы за такие поступки не судили?

— Другие такими словами не подняли бы трех юнцов на убийство.