Диктатор - Снегов Сергей Александрович - Страница 124

— Это невозможно, — твердо заявила Милошевская. Понсий Марквард, еще не отошедший от унижения, молчал. — Мы на это не пойдем!

— Это вполне возможно, и вы на это пойдете, — невозмутимо продолжал Гамов. — В правительстве создадим верховное Ядро над министрами. В Ядре — четыре человека, два максималиста и два оптимата. Максималисты — Вилькомир Торба и человек, которого он подберет себе в помощники. То же и с оптиматами — Понсий Марквард и его помощник. Для оптиматов предписываю единственное ограничение — Милошевская в Ядро не входит.

— Очевидно, для обещанного вами включения в политику женского начала, — иронически заметила Милошевская.

— И вы думаете, что будет плодотворная работа? — с сомнением спросил Торба.

— Не будет работы, — поддержал его обретший голос Марквард.

— Будет, и очень плодотворная! Верховным управляющим вашей страной на все время войны назначаю командующего нашими войсками в Патине генерала Леонида Прищепу, отца присутствующего здесь полковника Павла Прищепы. Он заинтересован, чтобы все важнейшие вопросы народного существования решались единогласно. Четное количество максималистов и оптиматов не даст одной стороне перевеса над другой. Это и будет гарантией полного согласия при решении государственных вопросов.

— Не будет согласия! — одинаково воскликнули Марквард и Торба.

— Оно уже есть. Вы согласно заявляете, что согласия не будет. Значит, может у вас быть единое мнение. Слушайте и запоминайте, будущие дружные правители государства. Вам будут передаваться только вопросы первостепенной важности, ответ на них возможен лишь в двоичном коде — «да» либо «нет». И если вы дружно не ответите «да» либо «нет», военный командующий на площади подвергнет вас порке, как школьников, не усвоивших задания — по десять плеток каждому из четверых. Теперь вы понимаете, Милошевская, почему я не включил вас в правительственную четверку, хотя эта причина и не главная? Порка не означает отстранения от поста. Такого отстранения вообще не будет, чтобы не дать вам легкого пути избежать согласований — членство в Ядре сохранится до конца войны. После публичного наказания за нежелание согласия вам снова поставят тот же вопрос. Если в течение суток, проведенных за охраняемыми дверьми, вы снова не найдете единого решения, вас вторично выведут на площадь и повесят как саботажников, поставивших свои личные маленькие амбиции выше государственных. Вам ясна дальнейшая ваша судьба, непримиримые соперники?

Гамов излагал свою конституцию для Патины очень спокойно, но я предпочел бы увольнение от всех своих прежних должностей, даже арест, положению двух лидеров Патины, выслушавших такой странный приговор. Какую-то минуту все молчали, ошеломленные, — говорю о патинах, а не о нас, — только Марквард прошептал что-то вроде «Неслыханно! Неслыханно!». И он был прав, конечно: Гамов отказался в данном случае от всякой классики правительственной неприкосновенности и свободы мнений. Его конституция для Патины писалась не чернилами, а розгами.

Первым очнулся от ошеломления Вилькомир Торба и задал вопрос, показавшийся мне уместным и умным:

— Диктатор, а вы не допускаете, что мы с Марквардом в отчаянии от безысходности либо от злости за унижение согласимся давать несообразные ответы на все вопросы? Скажем «да» вместо «нет», или наоборот. Кто нас будет контролировать? Ваш военный командующий?

Гамов предвидел такую ситуацию.

— Он будет интересоваться вашими ответами и осуществлять наказания, если вы их заслужите. Но над вами будет поставлен и другой орган, имеющий право принимать или отвергать ваши решения. Этот орган — Контрольный женский Комитет. В нем будет несколько самых известных женщин страны. Почему женский Комитет, спросите вы? Потому что женщины не только разумом, но и сердцем ощущают, что воистину полезно стране, что ей вредно, хоть, как и мы, и прикрываются порой звучными словечками о чести, благородстве, высоких традициях и прочем. И чтобы избавить членов Контрольного Комитета от мужского воздействия, ни один мужчина не будет допущен на их заседания, а сами заседания будут тайными, и отчеты о них объявляться не будут. И больше того — военный командующий страны не получит права отменять решения Контрольного Комитета, хотя до конца войны он у вас в стране — истина в последней инстанции. — Гамов повернулся к Милошевской. — Возглавлять Контрольный женский Комитет я попрошу вас. Вы согласны?

Милошевская сверкнула глазами. Было что-то колдовское в том, как умела она менять их выражение.

— Принимаю должность председателя Контрольного женского Комитета. Уведомляю вас, что командующий вашими оккупационными войсками генерал Леонид Прищепа не раз проклянет судьбу, столкнувшую его со мной.

— Это уже его личное дело — проклинать или благословлять судьбу, — добродушно сказал Гамов.

Он встал. Заседание закончилось.

Как ни странно, но диктаторское решение Гамова — принудить Патину к придуманной им удивительной конституции — не только не вызвало возмущения, но было принято со злорадным удовольствием. Этот народ готов был примириться с любой несообразностью, лишь бы она поражала воображение, да еще ущемляла тех, кого они объявляли своими противниками. На улицах оптиматы с хохотом кричали максималистам: «Болтать не будете, зарядит ваш Понсий речь в три лиги длиной — потащат под розги!» А максималисты возражали: «И вашему Вилькомиру, что не войдет сразу в мозги, введут публично через задницу». И оба противника тут же приходили к согласию: «Теперь мама Люда всему голова!». Милошевская вскоре после нашей встречи появилась на стерео. На нее трудно было смотреть, до того она была зловеще красива. Ничего важного она, естественно, не сказала — пригрозила, что и Вилькомиру Торбе, и Понсию Маркварду придется держать ушки на макушке, как бы они ни оправдывали свои действия военными обстоятельствами. Гамов хохотал и бил себя ладонями по коленям — любимый его жест.

— Семипалов, вы не находите, что она почувствовала себя выше партий? Не представительницей, а выразительницей народа. Именно на это я и рассчитывал, когда придумывал патинам конституцию.