Тайные учения Тибета (сборник) - Давид-Ниэль Александра - Страница 15

Я подумала: он хочет послать письмо учителю с нарочным, – и уже собиралась заметить, что такое путешествие займет слишком много времени, но, взглянув на гомштена, остановилась в изумлении.

Лама закрыл глаза, быстро побледнел. Его тело напряглось. Я подумала, что ему дурно, и хотела подойти, но князь, тоже наблюдавший за гомштеном, удержал меня, прошептав:

– Сидите спокойно. Эти гомштены иногда внезапно погружаются в состояние транса. Нельзя мешать ему. От этого он может сильно заболеть и даже умереть.

Я осталась сидеть, глядя на гомштена. Он по-прежнему не двигался, его черты постепенно изменялись, лицо покрылось морщинами, приняло выражение, которого я прежде никогда у него не видела. Он открыл глаза, и принц вздрогнул от ужаса.

На нас глядел не лама из Далинга, но другой, совсем незнакомый человек. Он с трудом зашевелил губами и сказал голосом, совсем не похожим на голос гомштена:

– Не беспокойтесь. Этого вопроса вам никогда не придется решать.

Затем он опять медленно закрыл глаза, его черты стали изменяться и превратились в знакомые нам черты ламы из Далинга. Постепенно лама пришел в себя.

Он уклонился от ответов на наши вопросы и вышел молча, шатаясь, по-видимому разбитый усталостью.

– В его ответе нет никакого смысла, – решил князь. Можно ли это объяснить случайностью или чем-нибудь другим, но будущее показало, что смысл в словах гомштена все-таки был. Вопрос, так мучивший магараджу, имел отношение к его невесте и к его связи с одной молодой девушкой, от которой у него родился сын. Эту связь он не хотел разрывать из-за женитьбы. Действительно, ему не пришлось беспокоиться о своем отношении к этим двум женщинам: он умер до заключения предполагаемого брака.

Я имела случай видеть двух отшельников совсем особой категории. Им подобных я потом больше не встречала в Тибете, где – каким бы парадоксальным это ни казалось – туземцы гораздо цивилизованнее, чем в Гималаях.

Я возвращалась с ламой-махараджей из поездки за границу Непала. Его слуги, зная, как он любил показывать мне местные «достопримечательности религиозного порядка», довели до его сведения, что недалеко от места, где мы провели ночь, на ближней горе спасаются два отшельника. По словам селян, эти люди упорно скрывались, и так успешно, что вот уже несколько лет их никто не видел. Доставляемые им припасы складывались через большие промежутки времени в условленном месте под скалой, откуда отшельники забирали их ночью. Никто точно не знал, где расположены их хижины, да никто и не стремился разыскивать их.

Если анахореты не хотели, чтобы их видели, то местные жители сами избегали встречи с ними, может быть, даже с еще большей настойчивостью. Они относились к ним с суеверным ужасом и старались обходить их лес стороной.

Сидкеонг-тулку давно уже перестал бояться колдунов. Он приказал слугам отправиться с селянами в горы и привести анахоретов, но не обижать их, обещать от его имени подарки и не спускать с них глаз, чтобы они, чего доброго, не сбежали.

Охота оказалась оживленной. Анахореты, захваченные врасплох в своем убежище, попытались было скрыться, но в погоню кинулось человек двадцать, и в конце концов их поймали.

Все-таки пришлось применить силу, чтобы втащить отшельников в маленький храм, где мы находились в обществе нескольких лам и гомштена из Сакионга в их числе. Когда анахореты наконец очутились в храме, никто не мог добиться от них ни единого слова.

Редко попадались мне такие забавные физиономии. Подвижники были ужасающе грязны. Жалкие лохмотья прикрывали их тела. На лица свешивались длинные всклокоченные волосы, а глаза горели, как раскаленные угли.

Пока они озирались, точно посаженные в клетку дикие звери, князь приказал торжественно принести две большие тростниковые корзины, наполненные провизией: маслом, чаем, мясом, ячменной мукой, рисом, и объяснил им, что все это предназначено для них. Но, невзирая на такую приятную перспективу, пустынники продолжали хранить ожесточенное молчание.

Один из селян высказал догадку: анахореты, обосновавшись в этой местности, дали обет молчания.

Его высочество, страдавший припадками чисто восточного деспотизма, возразил на это – они могли бы по крайней мере держать себя почтительно и приветствовать владыку, как того требует обычай. Видя, что махараджа начинает сердиться, я попросила отпустить их. Он колебался, но я настаивала.

Тем временем я успела послать принести из моего багажа два кулька сахарного песка, любимого лакомства тибетцев, и положила по одному в каждую корзину.

– Откройте дверь, и пусть эти твари убираются, – приказал наконец махараджа.

Как только анахореты увидели, что путь свободен, они одним прыжком оказались возле корзин и завладели ими. Один из них быстро вытащил что-то из своих лохмотьев, запустил руку с когтеобразными ногтями в мою прическу, и затем оба исчезли с быстротой и легкостью горных козочек.

Я вынула из волос маленький амулет и показала его присутствовавшим, а позже нескольким ламам, владевшим искусством волшебства. Все единодушно уверяли, что амулет был дан на счастье и обеспечивает мне общество одного демона, обязанного мне служить и устранять с моего пути все препятствия.

Разумеется, я была в восхищении. Мне ничего другого и не оставалось. Вероятно, анахорет понял, что я заступилась за него и его товарища, и, может быть, диковинный подарок был свидетельством его благодарности.

Последняя экскурсия, предпринятая совместно с ламой-махараджей, снова привела меня в северную часть страны. Опять я посетила Лаштен и повидалась с гомштеном. На этот раз я смогла поговорить с ним, но беседа, к сожалению, была мимолетной: мы останавливались в Лаштене только на один день, так как хотели успеть дойти до конечной цели нашего путешествия – подошвы Канченджанги (высота Канченджанги – 8489 метров над уровнем моря. Высота Эвереста – самой высокой вершины земного шара – 8850 метров[4]).

Во время этого путешествия мы разбивали лагерь на берегу красивого озера в пустынной долине Лонак поблизости от самого высокого перевала в мире – перевала Жонгсон (высота 7300 метров), где сходятся границы Тибета, Непала и Сиккима; затем мы провели несколько дней на границе гигантских морен, откуда вздымаются покрытые ледниками вершины Канченджанги, после чего Сидкеонг-тулку должен был расстаться со мной и вернуться в Гангток.

Махараджа шутил над моей любовью к высокогорным пустынным просторам, побуждавшей меня продолжать путешествие после его отъезда самостоятельно. Я живо помню принца, на этот раз не в одеянии гения из «Тысячи и одной ночи», но в европейском костюме альпиниста. Прежде чем скрыться за небольшим скалистым выступом, он обернулся, размахивая шляпой: «До скорого свидания, – крикнул он, – не задерживайтесь слишком долго».

Я никогда его больше не видела. Он умер несколько месяцев спустя в Гангтоке при таинственных обстоятельствах. В то время я была в Лаштене.

Долина Лонак находится слишком близко от Тибета, чтобы я могла противиться искушению перейти через один из ведущих туда перевалов. Самым доступным был перевал Наго (5450 м). Не считая снега, выпавшего в самом начале пути, погода была хорошая, но пасмурная. Вид, открывшийся с высоты перевала, ничем не напоминал зрелища, поразившего меня своим величием два года тому назад.

Как и тогда, необозримая пустыня простиралась от подошвы горы к другим горным хребтам, неясно проступавшим в туманной дали. Но сумерки набросили на них серо-сиреневую дымку, делавшую все более таинственным и, может быть, еще более непреодолимо манящим.

Я была бы рада побродить даже без цели по этой удивительной земле, но цель у меня была. Перед отъездом из Гангтока одна особа из приближенных махараджи рекомендовала моему вниманию монастырь Чертен Ниима. «Известные вам гомпа в Сиккиме, – сказала мне эта особа, – совсем не похожи на монастыри Тибета. Вы не имеете возможности проникнуть в глубь страны, посетите, по крайней мере, монастырь Чертен Ниима. Он даст вам приблизительное представление о тибетских монастырях вообще».