Гертруда - Гессе Герман - Страница 31

После обеда я предложил маме прилечь отдохнуть и остался наедине с кузиной.

— Вы обычно спите после обеда? — вежливо спросил я. — Если так, я не хотел бы вам мешать. Мне надо с вами кое о чем поговорить, но это совсем не к спеху.

— О, прошу вас, я никогда днем не сплю. Слава Богу, я еще не настолько стара. Я всецело к вашим услугам.

— Премного благодарен, сударыня. Я хотел поблагодарить вас за дружеские услуги, которые вы оказали моей матери. Без вас ей было бы очень одиноко в пустом доме. Ну, теперь все переменится.

— Как? — воскликнула она, вскочив с места. — Что переменится?

— Разве вы еще не знаете? Мама наконец решилась исполнить мое давнее желание и переехать ко мне. В этом случае мы, естественно, не можем допустить, чтобы дом пустовал. Так что вскоре, видимо, придется его продать.

Фройляйн Шнибель ошарашенно смотрела на меня.

— Да, мне тоже очень жаль, — с сожалением продолжал я. — Однако для вас это время было тоже весьма хлопотным. Вы так любезно и заботливо пеклись обо всем в этом доме, что я даже не знаю, как мне вас благодарить.

— Но я, что со мной… куда я…

Ну, это все устроится. Да, вы должны будете опять подыскать себе квартиру, но это, разумеется, не так уж спешно. Вам и самой будет приятно зажить опять более спокойной жизнью.

Она встала. Ее тон был еще вежливым, но уже угрожающим.

— Не знаю, что мне на это сказать, — воскликнула она с ожесточением. — Ваша мать, сударь, обещала мне, что я буду жить здесь. Это была твердая договоренность, а теперь, когда я столько сил отдала этому дому и во всем помогала вашей матери, — теперь меня выставляют на улицу!

Она разрыдалась и хотела убежать. Но я удержал ее за тощую руку и усадил обратно в кресло.

— Дело совсем не так плохо, — с улыбкой сказал я. — Конечно, то, что моя матушка хочет отсюда уехать, не сколько меняет положение. Между прочим, решение о продаже приняла не она, а я, потому что я владелец. Матушка ставит условием, чтобы вы не стесняли себя при поисках квартиры и заботу о расходах предоставили ей. Так что вы будете жить удобнее, чем до сих пор, и в известной степени все еще останетесь ее гостьей.

Тут пошли возражения, гордость, слезы, важничанье, сменявшееся просьбами, но под конец обиженная смекнула, что самое умное в этом случае — уступить. Однако после этого она удалилась в свою комнату и даже кофе пить не пришла. Матушка считала, что надо бы послать ей кофе в комнату, но я после всей моей вежливости хотел все же насладиться местью и дал фройляйн Шнибель пробыть в злобе до вечера, когда она явилась к ужину, тихая и угрюмая, но минута в минуту.

— К сожалению, я вынужден уже завтра утром опять уехать в Р., — сказал я за столом. — Но если я тебе понадоблюсь, мама, то всегда смогу быстро приехать.

Смотрел я при этом не на мать, а на ее кузину, и та поняла, что я хотел сказать. Мое прощание с ней было коротким и с моей стороны почти сердечным.

— Сынок, — сказала потом мама, — ты это сделал хорошо, и я должна тебя поблагодарить. А ты не хотел бы сыграть мне что-нибудь из своей оперы?

До этого дело не дошло, но один обруч был сломан, и между старой женщиной и мною забрезжил рассвет. Это было самое большое достижение. Теперь она питала ко мне доверие, и я радовался тому, что скоро у нас с ней появится небольшой домашний очаг и я покончу с долгой бесприютностью. Я уехал довольный, попросив передать наилучшие пожелания старой барышне, а по возвращении стал заглядывать туда-сюда, где сдавались небольшие хорошенькие квартирки. В этом мне помогал Тайзер, в большинстве случаев с нами ходила и его сестра, они радовались вместе со мной и надеялись на благодетельную дружбу двух наших маленьких семей.

Тем временем моя опера покатила в Мюнхен. Через два месяца, незадолго до приезда матери, Муот мне написал, что опера принята, но до конца нынешнего сезона разучить ее не успеют. Однако в начале будущей зимы она будет поставлена. Так что у меня была для мамы хорошая новость, а Тайзер, услышав это, устроил праздник с веселыми плясками.

Мама плакала, когда мы въезжали в нашу красивую квартиру с садом, и говорила, что нехорошо, если в старости тебя пересаживают на другую почву. Я же полагал, что это очень хорошо, и Тайзеры тоже, а Бригитта так помогала маме и так старалась услужить ей, что было любо-дорого глядеть. У девушки было в городе мало знакомых, и нередко, когда брат был в театре, она сидела дома в одиночестве, что, правда, не портило ее нрав. Теперь она часто приходила к нам и помогала мне и матери не только устроиться и прижиться на новом месте, но и преодолеть трудный путь к согласной, спокойной совместной жизни. Когда мне бывал нужен покой и я должен был остаться один, Бригитта умела объяснить это старой женщине, в таких случаях она была очень кстати и вступалась за меня, а мне намекала на некоторые потребности и желания матери, о которых я бы сам ни за что не догадался, мать же никогда бы мне о них не сообщила. Так что вскоре у нас появился маленький домашний очаг и домашний уют, другой и более скромный, нежели тот, каким я прежде представлял себе свой дом, но добротный и достаточно красивый для человека, который и сам достиг в жизни не Бог весть чего.

Теперь мама познакомилась и с моей музыкой. Не все она одобряла, о большинстве вещей молчала, однако она увидела и поверила, что это не времяпрепровождение и не забава, а серьезный труд, и вообще, к своему удивлению, нашла нашу музыкантскую жизнь, которую представляла себе весьма легкомысленной, не менее бюргерски-трудолюбивой, чем та, какую вел, скажем, покойный папа. Теперь мы могли свободнее говорить и о нем, и постепенно я услышал тысячи историй про него и про нее, про дедушек и бабушек и про мои собственные детские годы. Прошлое и семья были мне дороги и интересны, я больше не чувствовал себя вне этого круга. Матушка в свою очередь научилась не мешать мне и сохранять доверие, даже когда в часы работы я запирался и делался раздражительным. С моим отцом ей жилось очень хорошо, тем суровее было для нее испытание в шнибелевское время, теперь она вновь обрела доверие и постепенно перестала говорить, что стареет и становится одинокой.

Среди этого уюта и скромного счастья чувство боли и неудовлетворенности, с которым я долго существовал, ушло вглубь. Но не провалилось в бездну, а покоилось, не утраченное, на дне моей души, иной раз ночью вопрошающе глядело на меня и заявляло свое право. Чем дальше, казалось, отходило прошлое, тем явственней выступала картина моей любви и моего страдания, она оставалась со мной и молча предостерегала.

Иногда я воображал, будто знаю, что такое любовь. Еще в юношеские годы, когда я восторженно увивался вокруг хорошенькой легкомысленной Лидди, я воображал, что узнал любовь. Потом опять, когда я впервые увидел Гертруду и почувствовал, что она — ответ на мои вопросы и успокоение моих смутных желаний. Потом опять, когда началась мука и когда дружба и ясность превратились в страсть и мрак, и, наконец, когда она была для меня потеряна. Но любовь осталась и была все время со мной, и я знал, что с тех пор, как в сердце моем живет Гертруда, я никогда уже не смогу с вожделением следовать за какой-либо женщиной и домогаться поцелуя женских уст.

Ее отец, у которого я иногда бывал, кажется, знал теперь о моем отношении к ней. Он выпросил у меня прелюдию, написанную мной к ее свадьбе, и выказывал мне молчаливое благоволение. По-видимому, он чувствовал, как мне хотелось узнать про нее и как не хотелось спрашивать, и сообщал многое из ее писем. В них нередко шла речь и обо мне, в частности о моей опере. Гертруда писала о том, что для партии сопрано нашли хорошую певицу, и о том, как она рада услышать наконец так хорошо знакомое ей произведение целиком. Радовалась она и тому, что моя матушка теперь со мной. Что она писала про Муота, я не знаю.

Жизнь моя шла спокойно, глубинные потоки не устремлялись наверх. Я работал над мессой и вынашивал в голове ораторию, для которой у меня еще не было текста. Когда мне приходилось думать о моей опере, я чувствовал, что теперь это для меня чуждый мир. Моя музыка шла новым путем, она стала проще и холодней, она хотела утешать, а не волновать. В это время Тайзеры, брат и сестра, были мне очень дороги. Мы виделись почти ежедневно, вместе читали, музицировали, гуляли, устраивали общие праздники и экскурсии. Только летом мы на несколько недель расставались, потому что я не хотел быть обузой для этих хороших ходоков. Тайзеры опять путешествовали пешком по Тиролю и Форарльбергу и присылали мне коробочки с эдельвейсами. А я отвез маму к ее родным в Северную Германию, куда ее приглашали уже не один год, и устроился на берегу Северного моря. Там я день и ночь слушал древнюю песнь моря и, дыша терпким, свежим морским воздухом, отдавался своим мыслям и мелодиям. Отсюда я впервые отважился написать Гертруде в Мюнхен — не госпоже Муот, а моей приятельнице Гертруде, которой я рассказал о своей музыке и о своих мечтах. Может быть, это ее порадует, думал я, и, может быть, утешение и дружеский привет ей тоже не помешают. Ибо сам не желая того, я все-таки не доверял Муоту и все время был в некотором беспокойстве за Гертруду. Слишком хорошо я знал этого своенравного меланхолика, который привык жить по настроению и не приносить ни малейших жертв, которого увлекали и вели темные инстинкты и который в часы задумчивости смотрел на собственную жизнь как на трагедию. Если одинокость и непонятость действительно болезнь, как показал мне добрый господин Лоэ, то Муот страдал этой болезнью в большей мере, чем кто-либо другой.