Золотой Лис - Смит Уилбур - Страница 59

* * *

Дул порывистый северный ветер. Первые снежинки кружились в воздухе яркими серебристыми точками на фоне серого нависающего неба.

Около десяти человек стояло у открытой могилы; среди них ни одной женщины. Им не было места в жизни Джо Сисеро; не нашлось им места и после его смерти. Присутствующие – офицеры из его отдела. Они находились на службе. Молча стояли в один ряд по стойке «смирно». Все были в форменных шинелях и фуражках с алыми околышами. Носы у них тоже были красные, но скорее от холода, чем от слез. У Джо Сисеро не было друзей. Он редко вызывал в окружающих какие-либо чувства, кроме восхищения, смешанного с завистью, или страха.

Почетный караул быстро выстроился на краю могилы и по команде поднял винтовки, направив стволы в пасмурное небо. Прогремели залпы прощального салюта, перемежаемые щелканием затворов. Затем, вновь по команде, солдаты взяли оружие на плечо и торжественным маршем прошли мимо, с размаху ударяя сапогами о посыпанную гравием дорожку и поднимая сжатые кулаки высоко к груди.

Церемония была закончена; офицеры пожали друг другу руки, сухо попрощались и поспешили к ожидавшим их машинам.

Рамон Мачадо один остался у свежей могилы. Он, как и остальные, был одет в форму полковника КГБ; разноцветные ряды орденов под его шинелью спускались ниже груди.

– Ну что ж, старый негодяй, наконец-то игра для тебя закончена – однако долго же ты не хотел освобождать сцену. – Хотя Рамон уже два года возглавлял отдел, у него все это время было такое чувство, что он сможет стать там настоящим хозяином только после смерти Джо Сисеро.

Старик отчаянно цеплялся за жизнь. Его последняя схватка с раком вылилась в долгие, мучительные месяцы агонии. Он буквально до последнего дня не освобождал свой кабинет на Лубянке. Его мрачное призрачное присутствие постоянно ощущалось на каждом совещании руководителей отделов, его враждебная воля преследовала Района всегда и всюду, вплоть до самого последнего часа.

«Прощай, Джо Сисеро. Пусть дьявол позаботится теперь о тебе». Рамон улыбнулся; ему казалось, что его застывшие от холода губы вот-вот порвутся, как тонкий лист бумаги.

Он повернулся и зашагал прочь от могилы. Его машина одна все еще оставалась на стоянке под высокими темными тисами. Теперь Району по рангу полагалась черная «Чайка» с шофером-сержантом. Шофер открыл перед ним дверцу. Рамон устроился на заднем сиденье и аккуратно смахнул перчатками снежинки со своей шинели.

– Назад в управление, – распорядился он.

Сержант вел машину быстро и умело; Рамон расслабился и принялся разглядывать московские улицы, разворачивающиеся перед черным сверкающим капотом его «Чайки».

Рамон любил Москву. Ему нравились широкие проспекты, проложенные при Иосифе Сталине после Великой Отечественной войны. Нравились чистые классические линии некоторых зданий и тот поразительный контраст, который возникал между ними и постройками в стиле рококо, а также небоскребами, воздвигнутыми Сталиным и увенчанными красными звездами. Вообще гигантизм, столь свойственный всему советскому, всегда пленял его воображение. Они проносились мимо массивных фигур мужчин и женщин, марширующих вперед сомкнутыми рядами, размахивающих автоматами, серпами и молотами, высоко вздымающих красные знамена и пятиконечные звезды.

И при этом никакой коммерческой рекламы, никаких назойливых увещеваний пить кока-колу, курить «Мальборо», вкладывать деньги в «Пруденшиал Иншурэнс» или читать «Сан». Этим советские города разительно отличались от алчного и беспринципного капиталистического Запада. Района до глубины души возмущало то, как в людях стимулируются самые низменные и ничтожные потребности, как производственный потенциал нации расходуется на изготовление подобных никому не нужных вещей, как главным жертвуют в угоду пустякам.

Сидя на заднем сиденье «Чайки», он смотрел на советских людей и чувствовал, как его переполняет глубокое и вполне естественное удовлетворение. Вот народ, который отлично организован и дисциплинирован, все усилия которого направлены на благо государства, ради общего дела, а не личных интересов. Он с удовольствием разглядывал этих людей, послушных и терпеливых, толпящихся на автобусных остановках, стоящих в очередях за продуктами и при этом умудряющихся сохранять спокойствие и порядок.

Мысленно он сравнивал их с американцами. Америка, капризная, легкомысленная страна, где люди постоянно борются друг с другом; где алчность считается высшей добродетелью; где терпение и сдержанность считают наихудшими пороками. Была ли за всю историю человечества другая такая нация, которая до такой степени извратила бы идею демократии и превратила свободу и права отдельной личности в тиранию для всего общества? Была ли другая такая нация, которая так прославляла бы собственных преступников, – Бонни и Клайда, Аль Кашне, Билли Кида, мафию, чернокожих королей наркобизнеса? Разве советское или какое-либо другое разумное правительство стало бы мешать и связывать руки собственным вооруженным силам, предавая гласности всю их деятельность и публично обсуждая их бюджет?

«Чайка» затормозила у светофора. Она была единственной машиной на всей этой широкой центральной улице, не считая двух пассажирских автобусов. В то время как каждый американец разъезжал на собственном автомобиле, здесь, в России, общество не позволяло себе подобной бездумной расточительности. Рамон смотрел, как пешеходы организованным потоком переходят улицу перед его машиной. Их лица были красивы и одухотворены, их выражение сдержанно и спокойно. Их одежда не имела ничего общего с той разнузданной эксцентричностью, что царила на улицах любого американского города. Преобладала военная форма, мужчины и женщины были одеты скромно и неброско.

По сравнению с этими образованными и начитанными людьми американцы выглядели безграмотными болванами. Здесь даже крестьяне, работающие в поле, могли наизусть процитировать Пушкина. Произведения классиков были самым ходовым товаром на здешнем черном книжном рынке. В любой день посетив кладбище при монастыре Александра Невского в Ленинграде, можно было увидеть огромные букеты свежих цветов на могилах Достоевского и Чайковского; их приносили обычные рядовые граждане. Напротив, половина выпускников американских средних школ, особенно негров, едва была в состоянии прочесть подписи под рисунками в комиксах о Бэтмене.

Вот они, плоды почти шестидесяти лет жизни при социализме. Структурированное, тонко организованное общество, скрытое от посторонних глаз и тщательно охраняющее свои секреты. Рамон часто сравнивал его с куклой-матрешкой, продававшейся в магазинах для иностранных туристов «Березка», этими искусно вырезанными из дерева фигурками, вставляющимися одна в другую так, чтобы внешняя оболочка скрывала и защищала драгоценную сердцевину.

Даже советская экономика была обманчивой для западного наблюдателя. Американцы видели очереди за продуктами, отсутствие многих потребительских товаров в огромных универмагах вроде ГУМа и по своей наивности и простоте душевной принимали это за признаки несостоятельности системы или, по крайней мере, ее старения. Но при этом скрытой от них оставалась внутренняя экономика, работающая на советскую военную машину. А это была огромная, мощная и высокоэффективная структура, не только не уступающая своему капиталистическому американскому аналогу, но и намного превосходившая его.

Рамон усмехнулся, вспомнив историю об американском астронавте, который, скрючившись в кабине своего корабля в ожидании старта, в ответ на вопрос наземной службы управления, как он себя чувствует, заявил: «А как бы вы себя чувствовали, сидя верхом на детище тысячи аутсайдеров, согласившихся взяться за правительственные заказы?» В советской военной промышленности аутсайдеров не было. Там были только самые лучшие.

Точно так же в высших эшелонах советских военных специалистов не было отсеянных из общедоступных профессиональных училищ или уволенных из IBM или «Дженерал Моторс». Там тоже были только лучшие. И Рамон знал, что он один из них, один из самых лучших.