Остров Эпиорниса - Уэллс Герберт Джордж - Страница 3

Я спал под челноком, а яйцо лежало в песке, выше по берегу. И вдруг, как будто град камней запрыгал по доскам, и я оказался в воде. Мне снился город Антананарино, и я даже сел и окликнул Интоши и хотел спросить у нее, в чем, собственно, дело; потом стал искать руками стул, где обыкновенно лежали спички. Тут только я вспомнил, где я нахожусь. Светящиеся волны набегали на берег так грозно, как будто собирались проглотить меня живьем, а кругом нее было черно, хоть глаз выколи. Ветер надрывался от визга.

Тучи стояли так низко, как будто хотели упасть на голову, и дождь лил такой, будто небо затопило и кто-то вычерпывал и лил воду вниз ведром. Огромный вал набросился на меня, как свирепый дракон, а я дал тягу. Потом я вспомнил про челнок и бросился назад за отхлынувшей волной, но челнока не оказалось. Тогда я подумал о яйце и ощупью добрался до того места, где оно лежало. Волны его не достигали, и оно было в безопасности. Я сел возле и прижался к нему, как будто к товарищу. Боже мой, что это была за ночь!

К утру гроза прошла. И когда рассвело, на небе не было ни облачка. Но по всему берегу были разбросаны щепки и доски, — скелет, так сказать, моего челнока. Делать было нечего. Я подобрал доски, потом отыскал два дерева, которые росли рядом, и к ним пристроил шалаш из этих досок для защиты от дождя. И в этот самый день мой птенчик вылупился.

Да, сэр, вылупился в то самое время, когда я спал, и яйцо было мне вместо подушки. Я услышал легкий стук, и голова моя качнулась. Я приподнялся и сел, и в эту минуту яйцо раскололось, и оттуда выглянула маленькая темная головка.

«Здравствуй, — сказал я, — добро пожаловать!» Он сделал усилие и выбрался наружу.

Это был бойкий птенчик, ростом с курицу.

Это был бойкий птенчик, ростом с небольшую курицу, очень похожий с виду на любого птенца, но только покрупнее. Оперение у него было грязно-бурого цвета, с какими-то серыми струпьями, которые скоро спали, и он остался почти без перьев — на нем было что-то вроде пушистых волос. Я не сумею выразить, как приятно мне было видеть этого птенца. По-моему, даже Робинзон Крузо не описал по-настоящему, как трудно жить совсем одному. А это был товарищ, и очень интересный. Он посмотрел на меня и мигнул глазом. Веки у него сдвигались от носа к уху так же, как у курицы. Потом он чирикнул и клюнул песок с таким развязным видом, как будто родиться на триста лет позже времени — сущий пустяк.

«Мое почтенье, Пятница!» — сказал я. Ибо я заранее решил, что если он выведется, то я назову его Пятницей.

Я сперва сомневался насчет его корма и бросил ему для пробы кусок рыбы. Он проглотил и тотчас же снова открыл клюв. Я был рад этому; потому что, если бы он оказался разборчив в еде, волей-неволей мне пришлось бы самому съесть его.

Трудно рассказать, какая занятная птица был этот маленький эпиорнис. С самого начала он стал ходить за мной повсюду. Когда я ловил рыбу в лагуне, он стоял возле, и я давал ему половину от каждой рыбы. И умный был. На берегу попадались такие зеленые штучки, как будто огурчики. Он проглотил одну и чуть не отравился. После того он не хотел даже смотреть на них.

Рос он здорово. Можно сказать, почти заметно для глаз. Я и раньше не особенно гонялся за человеческим обществом, и этот спокойный товарищ подходил к моему нраву точка в точку. Два года мы прожили счастливо. Я знал, что жалованье мое у Даусонов нарастает и нарастает, и был спокоен. Иногда вдали появлялись парусники, но ни один не подходил к нам. От нечего делать я выкладывал узоры поперек всего острова, из разноцветных раковин и морских ежей. Прежде всего вывел огромную надпись: «Остров Эпиорниса» из цветных камешков, как делают в Англии у железнодорожных станций. Так же выводил чертежи и производил математические вычисления. Потом ложился на землю и смотрел на птенца, как он ходит кругом и все растет, и думал, что если вернусь домой, то стану возить его и показывать за деньги. Когда он вылинял в первый раз, у него появились синий гребень и бородка, и сзади выросли длинные зеленые перья, и он стал просто красавцем. Я ломал себе голову и все прикидывал, не придется ли отдать его Даусону. В бурю и в дождливое время мы сидели рядом в шалаше, который я смастерил из лодочных досок; я рассказывал ему всякие небылицы про моих родных и знакомых на родине. После бури мы отправлялись кругом всего острова искать, не выкинуло ли чего-нибудь на берег. Одним словом, нам жилось хорошо. Если бы еще у меня был табак, это была бы просто райская жизнь.

Когда второй год подходил к концу, наш маленький рай стал портиться. Мой Пятница уже имел четырнадцать футов[11] в вышину, и клюв у него был крепкий, как заступ, и два больших глаза с желтыми ободками. Глаза у него сидели не так, как у курицы, с боков, а близко один к другому, совсем как у человека. Перья у него были первый сорт. Не такие, как у страуса, белые с черным, как будто траур, а скорей как у казуара. И тут-то он начал надувать свой гребень навстречу мне, стал зазнаваться и обнаруживать дурные повадки.

Мой Пятница имел четырнадцать футов в вышину.

Один раз рыбная ловля была довольно неудачна, и он стал похаживать кругом с этаким странным видом. Я думал, что он опять наелся морских огурцов или какой-нибудь дряни, но потом оказалось, что он просто злился. Я тоже был голоден. И когда, наконец, я вытащил рыбу, я не хотел с ним делиться. В то утро мы оба были один не лучше другого. Он протянул клюв и схватил рыбу, а я ударил его по голове, чтоб выбить рыбу обратно. И тогда он показал мне… Боже! Он клюнул меня в лицо… — Человек показал на свой шрам. — А потом он стал лягаться. Он лягался, как ломовая лошадь. Я вскочил на ноги и, видя, что он не хочет отстать, пустился бежать, закрыв лицо руками. Но он на своих длинных ногах бежал, как призовой скакун, и все угощал меня сзади своими твердыми лапами и долбил в затылок железным клювом. Я бросился в лагуну и забрел в воду по шею. Он остался на берегу и начал кричать, как павлин, но только погромче (он не любил мочить ноги); потом стал расхаживать по берегу.

Досада меня взяла. Это проклятое ископаемое ходит по берегу, а я стою в воде. Лицо у меня в крови. И все тело избито.

Эпиорнис клюнул меня в лицо.

Я переплыл лагуну и решил оставить его в покое, пока он не угомонится. Я взобрался на самую высокую пальму и стал раздумывать. Никогда я не чувствовал такой обиды — ни раньше, ни позже. Неблагодарная тварь! Я был для него лучше родного брата. Помог ему вылупиться, выкормил его и вырастил. Просто долговязая допотопная птица. А я человек, царь природы и все такое…

Я сперва все ждал, что он образумится и ему станет самому стыдно за свой дурной поступок. Я думал, что если изловить пару хороших рыб и подойти к нему этак без лишних слов и угостить его, то, быть может, и он тоже пойдет на мировую. Но потом я испытал на деле, сколько злости и ехидства может скрываться в ископаемой птице. Именно злости!

Мне стыдно даже рассказывать, к каким уловкам я прибегал, чтобы только совладать с этой птицей. До сих пор щеки горят, как только вспомню, какими сердитыми пинками меня угощал этот ископаемый дьявол. Я швырял в него на безопасном расстоянии кусками коралла. А он только глотал их, и больше ничего. Я раскрыл свой нож и метнул ему в бок и чуть не лишился ножа навсегда. Хорошо еще, что нож был чересчур велик, чтобы его можно было проглотить.

Пробовал я усмирить эпиорниса голодом и перестал ловить рыбу. Но он начал собирать на берегу червей во время отлива и кое-как обходился. Половину времени я проводил в лагуне по шею в воде, а другую половину — на вершинах пальм. Одна пальма была ниже других, и если ему удавалось застигнуть меня на этой пальме, он устраивал моим икрам славный праздник. Сам не знаю, как я вытерпел все это. Вам, должно быть, не приходилось засыпать на пальмовых вершинах. У меня от такого сна бывали самые дикие кошмары. И вдобавок какой стыд! На моем собственном острове эта давно вымершая тварь расхаживает взад и вперед с видом герцога, а я не смею поставить ногу на землю. Я даже плакал с досады и утомления. Я говорил ему прямо, что я больше не намерен показывать пятки перед подобным проклятым анахронизмом. Я советовал ему найти себе для развлечения путешественника из своей собственной эпохи.