Перевозчик (СИ) - Осворт М. "athwart" - Страница 44

Мичи хрустел добытым лакомством, прихлебывал вполне еще теплую омму и буквально разрывался - он никак не мог решить, чего ему хочется больше: закончить чтение «Вараготи» или продолжить дальнейшее знакомство с наследием Онди. Ведь, помимо книг, неразобранной оставалась едва ли не половина еще сундука! Наконец, Мичи сделал свой выбор и раскрыл книгу, которую сжимал в руках - понимая, что обратной дороги теперь не будет, потому что оторваться от этого чтения невозможно никоим образом.

Вараготи было именем древнего города в земле столь далекой, что Мичи не доводилось прежде о ней и слышать. Книга содержала ее историю с древнейших времен, подробные описания жизненного уклада, традиций, общественного устройства, преобладавшего мировоззрения и характера обитателей; сообщала детальные сведения о литературе, поэзии, науке, искусстве, архитектуре, театре и даже высокой кухне, которые переживали бурный расцвет и пронизывали благотворным своим влиянием все стороны человеческой жизни. Вараготи был примером совершенного общества, идеальным миром, показанным в его становлении и развитии: за темными веками упадка следовали периоды возрождения; знания накапливались, хранились, передавались, утрачивались, предавались забвению, уничтожались; гибли, казалось, безвозвратно в пожарищах войн и смут - чтобы однажды воссиять снова, восстав из пепла и мрака. Мичи никак не мог взять в толк, как получилось, что сведения о культуре столь развитой и процветающей до сих пор были совершенно ему неизвестны. Он мучился этой загадкой: как целая страна могла избежать и малейшего упоминания в знакомых ему обширных источниках? - пока, в конце концов, не догадался, что читает историю вымышленную. Город-государство Вараготи был порождением фантазии: роскошной, завораживающей выдумкой - и, осознав это, Мичи не только не испытал разочарования, но почувствовал по отношению к вдохновенному автору восхищение, переходящее едва ли не в преклонение. Тот словно создал из ничего целый мир - и вдохнул в него жизнь, гораздо более интересную, чем окружавшая повседневность; даже предположительно достоверные описания далеких стран и времен уступали этой могучей, богатой, неистощимой игре воображения. До сих пор Мичи не приходилось читать ничего и близко похожего. Больше того, он был уверен, что книга была единственной в своем роде: литературная традиция Ооли не знала примеров подобного творчества. Отступить от правдивого описания имевших место событий, обстоятельств и действительно существующих стран, приукрасив выдумками строгое изложение фактов, представлялось делом немыслимым. Позволить себе подобные вольности мог лишь автор вовсе уж безответственный, либо рассчитывающий снискать дешевой мимолетной известности - поскольку, стоило только вскрыться обману, книга его непременно обречена была на осмеяние и забвение. Решиться написать труд такого объема, ни единожды не отступив от строгой, уверенной стилистики изложения - как если бы речь шла о некоторой вполне очевидной данности - было, по меньшей мере, авантюрой: вызывающей и восхитительной. По мере чтения Мичи замечал, что вымышленный - и всем сердцем уже любимый - Вараготи возник не совсем уж на пустом месте. Во многом, слишком во многом напоминал он знакомый Ооли. Понемногу намерение автора начинало ему раскрываться: сохраняя видимость правдоподобия, книга старалась показать совершенное устройство общества и ненавязчиво предложить идеал человеческого развития. Поиски истины и восхищение красотой; спокойствие и самодостаточность; стойкость перед лицом житейских невзгод и умение устроить свою повседневность так, что она протекала бы в благоденствии, не нарушая внутренней безмятежности; легкость прикосновения к миру, позволявшая в каждый момент черпать действительно необходимое, как из неиссякающего источника; сознательный отказ от погони за обладанием; свобода от порабощения вещами, от всего лишнего, ненужного, чуждого; принятие своей судьбы, умение читать ее знаки, прислушиваться к тихому ее голосу; жизнь, как цепочка мгновений, одно за другим проживаемых в полноте осознания, словно под взглядом вечности. Обо всем этом Мичи доводилось уже читать, там и здесь, понемногу. Больше того - только сейчас начинал он понимать, что в последние годы перед своими глазами имел и пример этой жизни: Онди-самадо, которому все, очевидно, действительно удалось. Но замысел «Вараготи» простирался и дальше этого: книга показывала - или, скорее, намекала, как именно мог быть устроен мир, чтобы подобные полнота и глубина бытия оказались доступны не отдельным лишь выдающимся одиночкам, но стали общественным достоянием.

То был Город, где власть принадлежала мудрецам, далеко перешагнувшим пределы личных своих устремлений и желаний; незаметно, неявно, продуманно направляя течение событий, осуществляли они управление - если так можно назвать бережное, нечастое, осторожное их вмешательство в ход вещей - превыше всего на свете дорожа благоденствием, житейским и духовным, любовно выстроенного ими мира; гордые и счастливые выпавшей на их долю ответственностью, они предпочитали оставаться в тени, действуя лишь по необходимости, самих себя не выпячивая, не ожидая иной награды, помимо процветания вверенной им судьбою земли. Власть эта не могла быть ни передана по наследству, ни куплена золотом; невозможно было взять ее грубой силой, добыть обманом: незримая, тайная, она передавалась из рук в руки достойному продолжателю, от учителя - к ученику, без спешки и суеты. Взрастить своего преемника, испытать его всячески - и, сочтя однажды вполне пригодным, ввести в круг равных, после чего - оставаясь готовым во всякое время прийти на помощь, поступком ли, мудрым словом - отойти, наконец, от дел, созерцая, как растет, приумножается и расцветает в новых уже руках благополучие Города, где каждому полагалось и находилось особое место в общей счастливой жизни: таков был путь старейшины-варагаси. Это был Город умелых мастеров и честных торговцев; отважных мореходов и задумчивых ученых, поглощенных тайнами жизни. Город, где поэты при жизни удостаивались бронзовых статуй на площадях, строители могли воплотить в камне и дереве самые смелые свои замыслы, а простой подметальщик улиц имел возможность отойти от дел, едва завершив третью меру жизни, чтобы предаться праздности безмятежной и содержательной: возделывать собственный садик, проводить вечера за чтением и беседой. Вараготи был Городом, где всякий свободно мог следовать собственному призванию - стараясь раскрыть талант и предрасположенность человека еще сызмальства, воспитатели и учители направляли его по пути, что способствовал проявлению лучших, сильнейших его сторон. Неприемлемо было идти наперекор человеческой природе - но любому ее проявлению находилось в Городе применение доброе и достойное. Рассматривая, к примеру, жестокость и склонность к насилию как своего рода душевную болезнь, опытный и внимательный воспитатель с младенчества, едва еще только подметив в мальчишке клокочущую, искавшую выхода силу, препоручал его становление и судьбу братству воинов - и плодами подобного воспитания становились бесстрашные мастера воинского искусства, способные противостоять любому противнику, сплоченные в непобедимую армию, но при этом всемерно проникнутые пониманием ценности жизни - любой, пусть даже самой незначительной, а то и вовсе испорченной, искореженной невежеством и страстями. Последним, что видел поверженный враг - принимая от руки воина-варагани смерть неизбежную, но всегда же и скорую, милосердную - были глаза, исполненные печали и неподдельного сострадания. Плачущие воины Вараготи, плаксы - как называли их те, кому не давали покоя богатства и красота Города - отражали всякое нападение с таким размахом, мощью и героизмом, что каждая битва впоследствии занимала место в истории не только лишь братства и Города, но даже иных государств, соседних и удаленных. Впрочем, война оставалась для Вараготи лишь мерой крайней, всецело вынужденной - и пока только было возможно, старались здесь обходиться иными средствами; умелая дипломатия оберегала Вараготи не хуже мечей и стрел, а память о прежних попытках захвата Города, безуспешных и неизменно ведущих к исходу весьма печальному, сама по себе отбивала тягу к очередному поползновению.