Перевозчик (СИ) - Осворт М. "athwart" - Страница 37

Таких, кто бы чувствовал истинное призвание, готовность себя подчинить исполнению прежде всего общего дела - полагая его, среди всех иных, важнейшим и наивысшим - не много находилось что в прежние времена, что теперь. Под личную свою ответственность, ссылаясь на подтвержденное книжной гильдией ученичество и ценою отказа от содержания, положенного всякому подмастерью, Онди отвоевал для Мичи право временно занимать одну из пустующих комнаток - больше, впрочем, похожих на глубокую сводчатую нишу с крохотным оконцем, где места человеку хватало ровно вытянуться в полный рост: в длину, ширину или высоту. Набитую сухими, мягкими водорослями подстилку Мичи приволок из дома; немногочисленные его пожитки помещались в объемистой сумке, брошенной в изголовье; низкий столик для занятий сыскался ему в закоулках Библиотеки.

Тот год навсегда остался для Мичи самым счастливым временем его жизни. Он выделил и сохранил в памяти чувство, сопровождавшее и наполнявшее каждый его день - и позднее использовал его в качестве меры, помогавшей оценить происходящее с ним сегодня: хорошо ли? Правильно ли? Проникнутый ощущением причастности к делу в высшей степени важному, почти священному: сохранению и приумножению сокровищ известной мудрости, располагая свободным доступом в само средоточие тайны, вместилище ответов на любые вопросы, он проводил день за днем, преисполненный радости, еще более полной от того, что отныне и впредь - как ему представлялось - так и будет уже всегда. Жизнь, предстоявшая ему, расстилалась перед мысленным взором, подобно спокойному морю в солнечный день, исполненная значения, избранная по свободному влечению сердца и принадлежавшая теперь ему по полному праву. Он словно вглядывался в будущее, подернутое туманной дымкой, и видел терявшуюся в ней вереницу дней, наполненных шорохом страниц, скрипом пера по бумаге, шепотом неспешных бесед - ибо здесь, в храме мудрости, не принято и неуместно было повышать голос, и - самое главное - тишиной. Той тишиной, что наступала в Библиотеке после заката, когда последние посетители расходились, а самадо, завершив дела, отправлялись по своим кельям, чтобы в уединении и покое предаваться изысканным удовольствиям: чтению, извлечению, размышлениям, тихому пребыванию в настоящем.

Как подмастерью гильдии книжников, Мичи полагался и некоторый круг обязанностей, совершенно для него, впрочем, необременительных. Угол зрения гильдии состоял в том, что ученику, с одной стороны, следовало непосредственно познакомиться с каждой тонкостью ремесла, а с другой - полагалось следовать собственному вкусу и пониманию в выборе чтения и занятий, составляя те предпочтения, что и определят, со временем, выбор окончательного уже направления. Принято было считать, что истинного мастера созидает страсть - искренняя, горячая, подлинная, так что важнее всего на свете было найти ее, испытать, позволить ей захватить себя без остатка. Таким и должен быть путь книжника настоящего - из тех, что оставляют после себя труды, не подвластные извлечению, хорошие настолько, что пожертвовать ради краткости хоть строчкой начального текста кажется делом решительно невозможным; той же дорогой когда-то шагали те, кто умел извлечь глубочайшие смыслы из книг решительно заурядных, и составляли выборки порою столь совершенные, что целые полки весьма востребованных, в свое время, источников оставались теперь забытыми, понемногу покрываясь пылью, ветшая по закоулкам, о которых и помнили разве что несколько лишь самадо - преданных, впрочем, своему делу настолько, что, казалось, ни одна книга, никогда, ни при каких обстоятельствах не окажется потерянной безвозвратно, и как бы редко ни обращались за ней, в каком бы потаенном уголке ни хранилась она - всегда отыщется тот, кто нырнет за ней в глубину лабиринта: «видел, видел, когда-то ведь видел такую где-то», и непременно вернется обратно, прижимая к груди заброшенное сокровище, бережно смахнет особой кисточкой слежавшийся прах времен, а потом, с еле заметной улыбкой, с затаившимся в глубине глаз счастьем - от того, что снова удалось совершить почти невозможное - выложит книгу перед читателем, хоть бы и неспособным даже понять, что вот только что стал свидетелем настоящего чуда.

Подобная же страсть сквозила порой и в почерке мастера-переписчика, проникшегося содержанием текста так глубоко, что весь нехитрый, в сущности, арсенал доступных ему выразительных средств: наклон букв, их размер, толщина линии, и лишь изредка - изысканная сложность прописных, заставлял книгу звучать, мощно или нежно, весело или печально, и лишь беглого взгляда на строчки достаточно было толковому, чуткому торговцу, чтобы определить настоящий шедевр, который не стыдно предложить и самому разборчивому покупателю. Или выменять на что-нибудь не менее совершенное. Или придержать, уговаривая себя, что сугубо из деловых соображений ожидаешь, покуда время не задерет книге цену до самых небес - на деле же не будучи, попросту, в состоянии с ней расстаться.

Шедевры и мастера - как, впрочем, быть тому и положено - встречались весьма нечасто. Что же касается повседневной гильдейской жизни, в которой и Мичи теперь принимал участие, то даже не будучи непременно всегда возвышенной, она ему все же нравилась и представлялась вполне себе подходящей. Частенько он помогал переплетчикам в мастерской, порой - доставлял покупателям заказы из книжных лавок, плотно завернутые, перетянутые бечевкой, или - те, что дороже - тонким кожаным шнурком. Иногда, по поручению старших самадо, отправлялся на рынок за разных цветов чернилами и тяжелыми стопками чистых листов всевозможной выделки: бумаги изысканной, что позволяла мастеру создавать вещи прекрасные, полные красоты, перетекающей из содержания в форму; добротной, плотной, светлого тона, на какой были писаны почти все его любимые книги - и древние хроники, и путевые заметки, и наблюдения за устройством мира и ходом вещей; грубоватой и темной, самой дешевой - на черновые выписки и пометки; последней ежедневно изводилось в стенах Библиотеки немыслимое количество - в том числе и самим Мичи - так что возвращаться ему случалось порой груженым, как рыбачья лодка в удачный день, насилу втаскивая в хранилище заказанную бумагу.

Поручения эти, помимо постепенно накапливавшегося опыта и полезных знакомств, частенько приносили ему медячок-другой; ни от какой просьбы он не отлынивал, стараясь исполнить все как можно лучше - а заодно непременно и разобраться, что да к чему. И если поначалу, отправляя Мичи за бумагой, снабжали ему подробными указаниями, то вскоре, отдавая должное его усердию и смекалке, стали предоставлять в действиях некоторую свободу. «Ты уж выбери там, что получше» - стал он слышать все чаще, и оказанное доверие наполняло его такой счастливой гордостью, что дело спорилось, а ремесло, казалось, само открывало ему одну за другой разные свои стороны. Не успела подойти к концу первая весна его ученичества, а всякий книжник, едва завидев, уже рад был зазвать его к себе - поболтать о том, о сем, да подбросить какой работы - ибо ни малейших сомнений не возникало, что порученное Мичи дело сделано будет в срок и с толком.

Мичи любил запах клейкого вара из особой водоросли руто, работать с которым ему доводилось у переплетчиков; любил то чувство, что дарила пальцам бумага - гладкая, шероховатая ли, порою не толще волоса, порой - рыхлая и тяжелая; каждой он знал теперь верное применение. Понемногу учился он понимать в стоимости и ценности; затаив дыхание, наблюдал за жаркими торгами и сложными, многоходными менами, что имели место в лавочках на соседних с Библиотекою островах. И самое главное - Мичи нравились люди, с которыми доводилось ему иметь дело. В их кругу чувствовал он себя своим - не равным еще, но принятым; нравилась обыкновенная здесь, несколько церемонная манера общения; нравилась неторопливая вдумчивость, с которой заключались сделки и принимались решения. И все же самыми счастливыми казались ему те часы, которые он проводил, сидя в собственной келье, в одиночестве, прислонившись к стене, расположив поперек своего лежбища низкий столик, за которым и выполнял работу самую лакомую: писал. Почерк его, разборчивый и аккуратный, быстро пришелся по вкусу многим. Нельзя сказать, что от заказов не было отбоя - поскольку, как ни крути, хороших переписчиков кругом хватало - но все же нечасто выдавались вечера, когда Мичи, радуясь перерыву в работе, мог предаться, наконец, чтению и извлечению для себя - исключительно ради собственного удовольствия.