Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Сладков Александр Валерьевич - Страница 38

– Вчера нас обстреляли. Минометы. Мы продвинулись чуть вперед, пощупать их. Все мины ушли в тыл, в частный сектор.

– А кто там, в аэропорту?

– Десантники, из аэромогильных войск («аэромогильные» – еще один местный неологизм). Там же нацгвардия, иностранные наемники.

Я стараюсь представить тех, что на той стороне. Как они выглядят, как общаются друг с другом, что обсуждают за бутылкой вечерами, после славных дел.

Нас ругают, наверное, проклятых москалей, ну и, конечно, ополченцев. А ведь я мог быть среди них. Если принял бы в начале девяностых украинскую присягу, а не уехал бы в Россию, домой. Из Прикарпатья, где завершал свою офицерскую карьеру.

А служил я в Тринадцатой общевойсковой армии. В Ровно. Западная Украина. Однополчане? Да всякие были. Русские, узбеки, кавказцы. Украинцев, конечно, больше всех. Нормальные ребята. И отдыхали вместе, и служили, и сало ели. Никогда я себя там «кацапом» или «москалем» не ощущал. Мало того, у меня был приятель бандеровец, настоящий, и я частенько с ним выпивал. Он был уже стар. Звали его Тюльпан. Высокий такой, плечи широченные. В шляпе ходил. И по любому поводу, потирая руки, он приговаривал: «И щетина превратится в золото». Тюльпан отмотал четвертак в сибирских лагерях. После войны. Об этом рассказывать не любил. Пили мы, а он лишь сетовал, что напрасно воевал. Знал бы, мол, что вот так жить будет, раньше бы сдался. Умер, наверное, Тюльпан. Ему тогда уже под восемьдесят было.

А сослуживцев своих украинских я последний раз видел в Вавилоне. В Ираке. В расположении международной дивизии, которую сформировали под эгидой НАТО. Бродил я по бывшему дворцу сына Саддама, Кусая, и вдруг услышал сзади украинскую мову. Обнялись. Узнал, что Ровенской армии уже нет. Есть корпус, а скоро и вовсе бригаду сделают. Вот такой случился у них развал.

Теперь вот я здесь, в Донецке, у аэропорта. А в самом аэропорту, не исключено, мои бывшие однополчане.

Мы надеваем железные свои шапки и жилеты. Ополченцы нас уже ждут.

– Ну что, ребята, готовы?

– Готовы.

– Нам пройти-то всего надо сто метров. Это бывшая воинская часть. Столовая солдатская – еще наша. А баня уже нет. Вон она.

Леня Баранов хочет показать нам пассажирский терминал. Издалека, конечно, потому что в терминале этом крепко засели украинские снайперы.

– Там дальше, за баней, зеленка. В ней очень много было убитых. Наших. При первом штурме.

Я в том деле не участвовал. Кадры видел любительские. Фуры, а внутри вповалку трупы ополченцев. Десятками. В хорошей экипировке, в берцах богатых. И все в крови. А рядом с фурами гробы. Целые завалы гробов. До сих пор мне это видится. Говорят, водитель запутался и вывез ополченцев из аэропорта прямо к чужим позициям. А дальше их просто расстреляли. И вот сейчас мы стоим на этом самом месте.

– Лень, почему они сидят в аэропорту? Их можно выпустить?

– Они не хотят выходить. Я думаю, там не регулярная армия. Профессионально против нас работают. Сдаваться? Да там половина наемники. Переговоры ловим, то на английском, то на польском. Держатся. Но есть им уже толком нечего. Им питание по воздуху подбрасывают.

Мы ускоренно шуршим гуськом по заросшему вишневому саду. Минута – и вот она, столовая. Позиция, мешки с песком. Белые мешки. Ребята, видно, еще не совсем опытные. Ну наломайте веток, навтыкайте, ветошью прикройте, если настоящей маскировочной сети нет. Так же незаметнее будет. Леня прерывает мои внутречерепные нравоучения.

– Вот, смотрите, провизия летит!

Он тычет дулом автомата в синее небо. Мы видим парашюты. Штук пять. Картина, похожая на десантирование боевой техники ВДВ, как на учениях. Приглядываюсь. Это не техника, большие серые обвязанные канатами и холщевой тканью тюки. И возле них, в воздухе, хлопают и распускаются маленькие белые облачка. Это зенитка ополченцев пытается лишить украинских военных завтрака. Безуспешно. Провизия долетает туда, где ее ждут.

– Лень, это же практически город, могут сказать, что вы, ополченцы, жметесь к мирному населению. Вот и попадает по домам.

– Нет, мы жмемся к аэропорту. Как можно ближе. Это уже передний край.

Дальше уже ничейная земля. Сейчас мы туда и пойдем.

Вот у нас работенка. Все нужно потрогать руками. Рассказывай не рассказывай – все, что не снято, не считается. У газетчиков считается, у радийщиков тоже, а у нас на ТВ – нет.

Мы перебегаем маленькую асфальтовую площадку и ныряем в дом. Ряды сидений, сцена, полумрак. Солдатский клуб. Бойцы разбегаются по коридорам, шуршат по помещениям и громко сообщают, прям как киношные спецназовцы: «Чисто!», «Чисто!». Взбегаем на второй этаж, и тут Леня, дернув меня за рукав, останавливает мой полет.

– Все, это зона прямой видимости. Аккуратней! Снайпера у них там.

Затаив дыхание, заглядываю в пролом в стене. В томном мареве вижу: современное здание, написано «Аэропорт Донецк». Оператор Серега прильнул к камере. А я размышляю. Надо же, всякая война развивается по одним и тем же законам. Проходит одни и те же стадии. Сначала ее участники и сами не верят, что все вокруг по-настоящему. В плен берут еще понарошку. Стреляют не в кого-то конкретно, а просто в сторону противника, над головами. Авось испугаются и сами уйдут. А они не уходят. Приходится много стрелять. Появляются убитые. Среди убитых оказываются знакомые, друзья, родственники. И уже следующему пленному – в ухо прикладом. А кому-то и голову отрезают в припадке ярости. Или просто пускают пули в дергающиеся тела. Потом наступает момент протрезвления. Пленных меняют. Патроны экономят. И война из временного увлечения превращается в ремесло.

Как начиналась первая чеченская компания? Я помню. Над бакинской трассой, в районе станицы Асиновской, сбили российский вертолет. Так боевики за раненым летчиком ухаживали, как за родным. И в больнице в Урус-Мартане лечили, и чуть ли не сами его к нам привезли. И на Донбассе была та же картина. Вертолет сбили над Славянском. Украинскому летчику помогают идти, перевязывают его, отдают без условий. А потом колесо войны завращалось быстрее, быстрее. Без тормозов. Интересная тема.

– Лёнь, а для тебя вон те, что в аэропорту, они враги или так?

Леня отвечает сразу.

– Враги. Сколько они наших убили. Женщин, детей. Тысячи. Но это только верхушка айсберга. Скоро начнем считать пропавших без вести. Еще тысячи. Но у нас соотношение потерь с Украиной один к трем. У них погибших гораздо больше. Солдат. Когда война закончится, я сам постараюсь найти места, где они сжигали свои трупы. Когда-нибудь украинские матери поймут, что это были их дети. И они никого не защищали, наоборот, атаковали обычных мирных граждан Донбасса.

Леня вдруг прерывается и, глядя на терминал, меняет тему на более животрепещущую.

– Нам бы сюда «Корд», крупнокалиберный пулемет. Двенадцать и семь. Как дали бы им сейчас!

Живем мы на съемной квартире. Гостиница нам ни к чему. Там ты записан, зафиксирован. Там ты, как на ладони. Начнется штурм города, войска пойдут шуровать по отелям. Где там российские журналисты? А ну давай их на плаху! Всегда нужно продумывать варианты отхода.

Донецк днем живет словно и не в окружении. Июльская жара. Кабачки и рестораны принимают посетителей. Банкоматы выдают купюры. Магазины, парикмахерские, рынки – везде покупатели и продавцы. Как в мирное время. Вода есть, горячая и холодная. Телефонная связь, интернет. Мостовые моются и подметаются. И даже мэр города ездит в Киев на совещания. Чудеса да и только. Вот только милиционеров на улицах нет. Ни гаишников, ни патрульных. На днях у аэропорта, на дорожной развилке расстреляли экипаж ГАИ. Вот они и пропали. Но светофоры работают, и, что самое удивительное, водители старательно соблюдают правила. При мне таксёр развернулся через две сплошные линии. Его догнала обычная легковушка, вышли трое парней с автоматами и в тельняшках, и ласково так ему сказали с ударением на самый последний слог: «Правила соблюдай!».