Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Сладков Александр Валерьевич - Страница 33

Эх, осетины вы мои, осетины! Если бы мы попали сразу в Москву или в Питер… Разве было бы нам уделено такое внимание? Я имею в виду гражданских людей. Да что нам – всем раненым. Люди идут валом. Официальные делегации, неофициальные. В коридоре стоит стол. Он завален конфетами, пирожными, пирогами. Все, что приносят нам в палату, мы отправляем бойцам. Это похоже на ритуал. Заходят, скажем, женщины. Несут традиционный набор: три пирога, курицу, сок. Ставят на тумбочку. Разговор о нашем здоровье, слова благодарности. Как только делегация отчаливает, я отщипываю у курицы гузку и кричу:

– Дневальный!

Заглядывает санитар.

– Уноси на стол!

Полчаса-час и снова:

– Дневальный, уноси!

Каждому из нас периодически ставят капельницы. Сейчас медпродукт потребляет Леонсио.

– Что там тебе все время капают?

– Не знаю, от микробов, сказали.

«От микробов…» Если бы не оказался в госпитале позавчера светило, нейрохирург из Ростова, склеил бы наш Леня ласты! Две дырки в артерии. Хорошо, тут же на стол. И достали откуда-то из паха целый кусок вены, вшили. Сейчас в порядке. Только вот пальцы на правой руке не двигаются, нерв перебит. Ходячее пособие «О вреде выхода на работу на день раньше положенного». Ну поехал бы тогда с нами кто-то другой. Он бы и лежал сейчас рядом со мной на госпитальной койке под капельницей.

А Леня, неподвижно растянувшись под капельницей, вещает Уклейну.

– Сейчас был на перевязке. Лежу на столе, а у меня там, в паху кто-то копается, что-то поправляет. Гляжу – врач. Дама. Блондинка. Красивая-красивая! И тут, ребята, природа стала брать свое! Врачиха как увидела, аж отпрянула!

– Напугал…

– Да нет, смутил. Ну и отвернулся, мол, ничего не произошло. Лежу, балдею тайком. А потом глаза-то открываю, а меня уже другая, старушка перевязывает! Божий одуванчик. Лет сто с виду. Мачта, естественно, сразу упала.

– Эх, Леня… Не уважаешь ты старушек.

– Зато ты, Игорь Васильевич, уважаешь.

– Но-но! Это ж дружба.

Чаще всего мы общаемся с нашей сестрой-хозяйкой. Зовут ее Мамыра. Ничего грубого, просто так слышится. Мама Ира, на самом деле. В госпитале она с 94‑го года. Для нее Южная Осетия – третья война. Чечня раз, Чечня два. И теперь эта. Как ее назовут, войну? Цхинвальская? Осетинская? По телеку слышал, политики говорят «пятидневная». Мамыра вздыхает: «Жалко раненых». Кажется, она вообще не спит. Моет, драит, утки носит. Правильно, спасти, пулю вытащить, ливер зашить – это почти все. Почти. Остается – выходить. Вот она, Мамыра, и выхаживает.

Четвертая койка в нашей палате сначала была пуста. Вчера принесли умирающего осетина. Осколком разодран бок. Ранена печень. Ополченец. Удивительно, как он продолжает находиться в сознании. Доктор наш, Глухарь-Аверин, шепотом предупредил:

– Плохой он, может того…

– Чего того?

– Умереть может, вот чего.

Ночью осетин стал кричать. Прибежала дежурная смена.

– Что случилось?

– Сестра, вынесите меня в коридор!

– Зачем?

Осетин махнул в мою сторону.

– Хочу в срок умереть. Вот этот храпит, я раньше времени сдохну от его храпа.

Раненого перенесли в соседнюю палату. К утру он «ушел». Потом на койке оказался пожилой мужчина. Раненый горожанин, из Цхинвала.

– Гаглоев! Сейчас будем вам ставить капельницу!

Я оживился.

– Знаю я одного Гаглоева, Андрея. Он начальник инженерной службы пятьдесят восьмой армии.

– Так это мой сын.

Отца Андрея Гаглоева, как выздоравливающего, вскорости перевели. Однажды, когда я очнулся, у моей кровати сидела дама. Со сна я никак не мог вспомнить, где я ее видел…

– Саша, я Люда Косабиева, Жорика жена. Он сейчас на юге, воюет. А с вами мой папа теперь лежит. Ранили его в Цхинвале.

Как тесен мир. Не весь, конечно, а только тот, в котором я работаю и живу. С Жориком я познакомился в 2002 году. Офицер, пехотинец. Было дело в Чечне – мы блокировали Саади-хутор, по-нашему Комсомольское. Жора там был. Он повел свой взвод со стороны села Тангичу. Подъехали, команда «К машине»! Один боец спрыгнул и тут же попал на «лепесток», на противопехотную мину. Ступню отхватило. Спрыгнул следующий – та же история. Двое слезли и попытались вытащить раненых. Им тоже оторвало по ноге. И тогда спрыгнул Жора. Приземлился на обе ноги и на руку. Да так неудачно, что оторвало ногу, выбило глаз и оторвало на руке палец. Всех раненых срочно погрузили на самолет. Тот полетел в столицу. Два раза по пути совершали посадку. Снимали тяжелораненых, которых могли не довезти. Жора пролежал восемь месяцев в госпитале. Люда на раскладушке рядом. Потом обратно в родной 503‑й полк. Дальше служба: ротный, начштаба танкового батальона, академия Фрунзе, начопер[32] Буйнакской бригады. Без ноги, без руки, без глаза. Что там наши ранения? Так, царапины.

А сам Жорик – кударец. Родом из Южной Осетии. Я ему говорю: «А что ты такой белый? Осетины разве русоволосые есть?». Он: «И осетины такими бывают». Акцент у него, как у горного пастуха. А потом мать призналась. Ему призналась: «Белорус ты, Жора! Маленьким мальчиком, еще при Союзе, я из детдома тебя взяла в Минске». Вот так. Сейчас Жорик Касабиев, по тревоге поднятый, с грузинами воюет. А его тесть в нашей палате лежит.

Дни в госпитале текут, как сгущенка. Сладко, но медленно. Поток посетителей не спадает. Виктор Германович Казанцев заходил. Генерал армии. Командующий округом, еще недавно и командующий ОГВ(С)[33] в Чечне. Серега Таболов бывает, мой друг, директор Северо-Осетинского телевидения.

Как-то он посетил госпиталь в минуты моих размышлений. Я как раз изучал парк моих костылей. Как олигархи дорогие машины, я теперь коплю костыли. У меня есть французские с подлокотниками, есть ортопедические алюминиевые четырехупорные, пластмассовые браслетные есть, и т. д. и т. п. Поприносили мне, знаете, гуманитарной помощи. И вот я решаю теперь, на каких костылях мне проскакать и «нанести гидроудар»[34]. Табол на секунду задумывается и рекомендует: «Давай-ка, Санек, на классике!». И поскакал я в туалет на обычных костылях, деревянных.

Приезжал тут Гоша Куценко. Сорвался со съемок из Питера. Без шума, без, как говорят в войсках, «вещей всяких пушистых». Зашел в каждую палату. У каждой койки посидел, поговорил с каждым раненым. Пожалел, поддержал. А вот вчера вдруг – ураган! Прям вихрь какой-то! Влетает в наши владения большая толпа. Все в новеньком хрустящем камуфляже, почему-то в ментовском, черно-бело-сером. Три видеокамеры, пять фотоаппаратов и человечек какой-то прилизанный в центре. Вспышки «бляцают»! Объективы во все стороны косятся. Без общения, без задушевных бесед, в каждую палату влетели, заняли позу, снялись – и бегом дальше! Уклейн скорчил гримасу.

– Что это было?

– Бизнесмен какой-то. Из Сибири. Свое почтение раненым запечатлел.

– Да… Каких только клоунов не бывает.

Сегодня Уклейн водил Лосева на прогулку. Оба ходячие же. Это я прыгающий. Как раз доставили новую порцию раненых. Один паренек лежал на носилках в приемном покое. Голова, как воздушный шар. Вздулась. Говорят, в его бронемашину угодил снаряд. Уклейн Лосеву объяснил свою версию:

– Видишь, Леня? Укусит тебя клещ – голова такая же будет.

Собственно, сказал и забыл. Только Леня запомнил. После прогулки он долго ворочался в своей койке. Воздух всасывал через зубы стиснутые, охал, ахал, а потом как взвоет!

– Нашел! Клещ!

Вся работа в госпитале остановилась. Над операционными столами погас свет! Хирурги, кардиологи, травматологи – все метнулись к нам. Леня обнаружил впившееся в мошонку опасное насекомое. И верещал, пока в палату не ворвался наш Аверин-Глухарь. Белый халат, колпак, на лице марлевая повязка, а руках длинные такие ножницы с загогулиной, как у хоккейной клюшки. Что-то покрутил наш доктор в яйцах у потерпевшего… И спас Леонсио! И еще дал честное слово, что голова у того не распухнет. Никогда.