Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Сладков Александр Валерьевич - Страница 10

В подвале рохлинского штаба накурено. За одеялом, висящим вместо двери, – какофония. Выкрикиваемые в трубки позывные, команды, координаты, обрывки фраз радиообмена, выведенного на громкий звук – все вперемешку. Мы с комкором в соседней комнате. Сидим на каркасах армейских кроватей, на панцирных сетях, как на гамаках. Друг против друга. Философствуем. Обсуждаем войну. Рохлин меня удивляет. Каждый его ответ непредсказуем.

– Ну да, Лев Яковлевич, бои. Зато сколько настоящих солдат мы здесь воспитали.

– Настоящий солдат рождается не в бою. На полигоне. Только на полигоне.

Голос у генерала высоковат, во всяком случае для боевого комкора. И скрипуч. Так мог бы говорить, скажем, учитель, который ничего более грозного, чем указка, в руках не держал. Рохлину все равно, как его воспринимают. Видно, что он смертельно устал.

– Ну воспитали мы здесь настоящих бойцов… А что потом с ними делать будем?

Теперь в России молодых людей, почувствовавших запах крови, тысячи. Они должны были убивать, чтобы выжить. Ош, Карабах, Абхазия, Таджикистан, Южная Осетия, Северная Осетия с Ингушетией. Где только наши не поучаствовали… Но! Солдат, единожды посланный на войну, остается в окопах насовсем, домой возвращается лишь его оболочка. Для окружающих он – живая мина замедленного действия. Когда она бахнет? Одному Богу известно. Я был курсантом и стоял в очереди в авиакассу. Толпа – конца и края не видно. Вдруг подошел какой-то невзрачный парнишка. Предъявил книжечку, попросил пропустить без очереди. Возмущенные граждане загалдели: «Подумаешь, ветеран», «В очередь, шелупонь!». Через мгновение маленький человечек пошел в бой. Он расшвыривал очередь, пока она сама в страхе не расступилась. А потом, засовывая удостоверение во внутренний карман, с ненавистью сказал: «Мрази».

Собираемся в рейд. Надо подобраться поближе к дудаевскому дворцу. В Дом Павлова. Я и Кук. Вадик остается здесь, в подвале Скопенко. Разведчики-провожатые ждут нас. Досвиданькаемся и выползаем на свет. Перед нами улица Первомайская. Перебегаю ее первым. Мировой рекорд, точно. Под ногами фыркают пули, вздымая маленькие фонтанчики. Заскакиваю на парапет. Меня хватают сильные руки и затаскивают внутрь. За мной так же затаскивают и Кука. Новый корпус нефтеинститута несколько раз переходил из рук в руки. Его обороной руководит Серега Павловский – полковник. Отсюда и название «Дом Павлова». Правда, сейчас это уже не оборона. Как говорят московские аналитики, «ситуация стабилизировалась».

– Давно ждем, проходите.

Следуя за Павловским, оказываюсь в темной комнате. На столе сжатая гильза от ЗУшки. Калибр 23 миллиметра. В гильзе соляра. Фитиль наружу. Горит. Как во время Второй мировой. На столе уже привычные минные колпачки. Павловский – крупный мужик. Не толстый, мощный. Глаза чуть раскосые. Лицо широкое. Усы.

Меня интересует дворец.

– Сильно оттуда долбят?

– Да уже не особо… Задавили мы их. Вот снайпера только. Я не знаю, кто там во дворце сейчас. Дома вот не можем пока взять, которые к дворцовой площади прилегают. Ну что, пойдем?

Поднимаемся на следующий, шестой этаж. Из окна открывается черно-белый пейзаж. Словно большая картина, нарисованная углем по серому ватману. Развалины. Виден дворец. Мощная серая многоэтажка. Четко слышен свист пуль. Кук снимает.

– Что будете снимать? Показать что-нибудь?

– Работайте, как работали.

– Да? Вот сейчас ПТУРами будем работать.

У «павловцев» в разгаре трудовой день. Бойцы выносят из разбитой аудитории стол, устанавливают на нем ПТУР. Хлоп! Огненная сигара улетает в проем окна. Подключается ДШК. Он лупит, а со стен вокруг сыплется штукатурка. Стрелок скрывается за щитком а‑ля пулемет «Максим». К этой работе присоединяется артиллерия. Она долбит так, что к нам на пятый этаж залетает кирпичная взвесь. Где-то выше, над нами, расположился корректировщик. Слышу, как он хриплым голосом выдает по рации координаты.

Вредное, вредное производство…

Я сижу на лестничной площадке, на ступенях. Спиной к стене. Там, за ней дворец. Подоконник низкий. Ниже колена. Кук на корточках. Снимает из этого же окна. Вдруг, увлекшись, он поднимается во весь рост. Павловский кричит: «Садись, садись!». Кук тут же приседает. Но я слышу звук «дзынь!» – пуля рикошетит от стены и уходит куда-то в сторону. Кук оседает и валится на спину. Камера падает ему на грудь. Он хрипит:

– Капеееец…

Я уже на животе. Хватаю его за ботинок, потом за штанину. Вытягиваю из-под проема.

– Давай его сюда, на лестницу! Сажай его, сажай. Снайпер! Санитара сюда, быстро!

Пытаюсь удержать Серегу в сидячей позе. Но его обмякшее тело не слушается.

– Кук! Кук, ты живой!?

Я шарю пальцами по его волосатой груди, по шее, по голове. Замечаю – на голове кровь. Нащупываю длинную бороздку на черепе. Ото лба в сторону затылка. Длинную. В сантиметр глубиной. Нажимаю пальцем на ее дно. Вроде цел череп-то! Голова не пробита. Кук стонет, приоткрывает глаза.

– Ммм… Только матери не говори…

Я смеюсь:

– Ну вот! Сейчас побегу на телеграф! Буду маме твоей звонить.

Санитары уже крутят бинтами Куку вокруг головы. Потом один из них всаживает раненому промедол. Прямо через куртку. Чуть выше локтя. Кук даже не дергается. Только мычит. Павловский настороженно склоняется к ему:

– Что такое, Серега? Что? А? Серега?!

– Уууу… Ммм…

– Санитары! Вы что, охренели? – Павловский замахивается кулаком. И быстро, радостно тараторит: – Челюсть замотали! Сейчас Сережа, они полегче повязку сделают! Замотали, человек слова сказать не может!

Тут же не лестнице разливают коньяк, дают стакан Куку.

– Давай, Серега! За твой день рождения! Живи долго!

Темнеет. Идет снег. Я смотрю в небо. Стараюсь пробить взглядом пространство. Как бы взлетаю. Вот сначала пороховая гарь, дымы от пожаров. Потом атмосфера меняет тона. Уже светлое, голубое небо. Я мчусь со скоростью света. Вновь снижаюсь, плавно, как скоростной самолет. Облака, снова чистый воздух, внизу мелькают пальмы, шезлонги, парусиновые навесы. Обнаженные тела в шортах и в бикини аккуратно лежат вдоль кромки моря. Вжжжж! С невероятными перегрузками чья-то невидимая рука с чудовищной силой возвращает меня назад!

Бункер. Я у входа в подвал. Жду, когда привезут раненого Серегу. Вадик молча курит. Снег засыпает убитых. Один парень лежит на носилках. Русые волосы. Неужели тот, которого я давеча видел с зеркалом? Усики тоненькие, аккуратные. Глаза открыты. От снежинок его заслоняет ворот бушлата. Лицо чистое и спокойное. Кажется, он чего-то ждет. У меня никаких эмоций, одна усталость. Там же на склоне лежит боец в каске. Подбородок поднят, словно он в строю на параде. Снежинки садятся ему на лоб, на губы, на зрачки. И не тают. Погибших – человек десять. Некоторые с головой накрыты бушлатами, другие синими армейскими одеялами. Есть голый, под одной простыней, задранной ветром. У одного из-под камуфляжа торчит окровавленная тельняшка. У другого якорь-шеврон. Морпехи.

Подскакивает и лихо разворачивается БМД. Кук неуклюже вылезает из десантного отсека. На голове черная шапочка, под ней бинт. Я беру его под руку и спускаю по лестнице вниз. Там, в бункере его подхватывают врачи-северяне. Сажают на табурет и портняжными ножницами срезают марлевый шлем.

– В каске были?

– Не-а.

– Чем это, миной?

– Снайпер.

Вадик снимает. Куку дают сигарету. Повязка падает. Черные индейские волосы свисают космами по щекам. На голове – глубокая кровавая борозда сантиметров десять длиной. Врачи выстригают поляну, и от этого Кук прекраснее не становится.

Рядом на каталке голый боец. Верхняя часть туловища цела. А вот все то, что ниже пупка, разворочено. Лицо желтое. Веки опущены. Он бормочет:

– Мне восемнадцать лет. – Глубокий хриплый вдох-выдох. – Я еще молодой… – Вдох-выдох. – Жениться хочу…

Обступившие его врачи глядят в разные стороны. Ждут. Я ловлю взгляд одного из них. Он смотрит на меня, потом закрывает глаза и водит головой из стороны в сторону. Боец затихает. Санитар накидывает на голову солдата бинтовую ленточку. Сводит ее под подбородком. Ленточка несколько раз соскакивает с затылка. Наконец санитар затягивает под челюстью солдата большой белый бант. Накрывает синим армейским одеялом. С головой.