Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Остановка в пустыне

Бродский Иосиф Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Остановка в пустыне - Бродский Иосиф Александрович - Страница 15

Изменить размер шрифта:

3. Т. Зимина

Т. Зимина, прелестное дитя.

Мать — инженер, а батюшка — учетчик.

Я, впрочем, их не видел никогда.

Была невпечатлительна. Хотя

на ней женился пограничный летчик.

Но это было после. А беда

с ней раньше приключилась. У нее

был родственник. Какой-то из райкома.

С машиною. А предки жили врозь.

У них там было, видимо, свое.

Машина — это было незнакомо.

Ну, с этого там все и началось.

Она переживала. Но потом

дела пошли как будто на поправку.

Вдали маячил сумрачный грузин.

Но вдруг он угодил в казенный дом.

Она же — отдала себя прилавку

в большой галантерейный магазин.

Белье, одеколоны, полотно

— ей нравилась вся эта атмосфера,

секреты и поклонники подруг.

Прохожие таращатся в окно.

Вдали — Дом Офицеров. Офицеры,

как птицы, с массой пуговиц, вокруг.

Тот летчик, возвратившись из небес,

приветствовал ее за миловидность.

Он сделал из шампанского салют.

Замужество. Однако в ВВС

ужасно уважается невинность,

возводится в какой-то абсолют.

И этот род схоластики виной

тому, что она чуть не утопилась.

Нашла уж мост, но грянула зима.

Канал покрылся коркой ледяной.

И вновь она к прилавку торопилась.

Ресницы опушила бахрома.

На пепельные волосы струит

сияние неоновая люстра.

Весна — и у распахнутых дверей

поток из покупателей бурлит.

Она стоит и в сумрачное русло

глядит из-за белья, как Лорелей.

4. Ю. Сандул

Ю. Сандул. Добродушие хорька.

Мордашка, заострявшаяся к носу.

Наушничал. Всегда — воротничок.

Испытывал восторг от козырька.

Витийствовал в уборной по вопросу,

прикалывать ли к кителю значок.

Прикалывал. Испытывал восторг

вообще от всяких символов и знаков.

Чтил титулы и звания, до слез.

Любил именовать себя «физорг».

Но был старообразен, как Иаков,

считал своим бичем фурункулез.

Подвержен был воздействию простуд,

отсиживался дома в непогоду.

Дрочил таблицы Брадиса. Тоска.

Знал химию и рвался в институт.

Но после школы загремел в пехоту,

в секретные подземные войска.

Теперь он что-то сверлит. Говорят,

на «Дизеле». Возможно и неточно.

Но точность тут, пожалуй, ни к чему.

Конечно, специальность и разряд.

Но, главное, он учится заочно.

И здесь мы приподнимем бахрому.

Он в сумерках листает «Сопромат»

и впитывает Маркса. Между прочим,

такие книги вечером как раз

особый источают аромат.

Не хочется считать себя рабочим.

Охота, в общем, в следующий класс.

Он в сумерках стремится к рубежам

иным. Сопротивление металла

в теории приятнее. О да!

Он рвется в инженеры, к чертежам.

Он станет им, во что бы то ни стало.

Ну, как это… количество труда,

прибавочная стоимость… прогресс…

И вся эта схоластика о рынке…

Он лезет сквозь дремучие леса.

Женился бы. Но времени в обрез.

И он предпочитает вечеринки,

случайные знакомства, адреса.

«Наш будущий — улыбка — инженер».

Он вспоминает сумрачную массу

и смотрит мимо девушек в окно.

Он одинок на собственный манер.

Он изменяет собственному классу.

Быть может, перебарщиваю. Но

использованье класса напрокат

опаснее мужского вероломства.

— Грех молодости. Кровь, мол, горяча. —

я помню даже искренний плакат

по поводу случайного знакомства.

Но нет ни диспансера, ни врача

от этих деклассированных, чтоб

себя предохранить от воспаленья.

А если нам эпоха не жена,

то чтоб не передать такой микроб

из этого — в другое поколенье.

Такая эстафета не нужна.

5. А. Фролов

Альберт Фролов, любитель тишины.

Мать штемпелем стучала по конвертам

на почте. Что касается отца,

он пал за независимость чухны,

успев продлить фамилию Альбертом,

но не видав Альбертова лица.

Сын гений свой воспитывал в тиши.

Я помню эту шишку на макушке:

он сполз на зоологии под стол,

не выяснив отсутствия души

в совместно распатроненной лягушке.

Что позже обеспечило простор

полету его мыслей, каковым

он предавался вплоть до института,

где он вступил с архангелом в борьбу.

И вот, как согрешивший херувим,

он пал на землю с облака. И тут-то

он обнаружил под рукой трубу.

Звук — форма продолженья тишины,

подобье развивающейся ленты.

Солируя, он скашивал зрачки

на раструб, где мерцали, зажжены

софитами, — пока аплодисменты

их там не задували — светлячки.

Но то бывало вечером, а днем —

днем звезд не видно. Даже из колодца.

Жена ушла, не выстирав носки.

Старуха-мать заботилась о нем.

Он начал пить, впоследствии — колоться

черт знает чем. Наверное, с тоски,

с отчаянья — но дьявол разберет.

Я в этом, к сожалению, не сведущ.

Есть и другая, кажется, шкала:

когда играешь, видишь наперед

на восемь тактов — ампулы ж, как светочь

шестнадцать озаряли… Зеркала

дворцов культуры, где его состав

играл, вбирали хмуро и учтиво

черты, экземой траченые. Но

потом, перевоспитывать устав

его за разложенье колектива,

уволили. И, выдавив: «говно!»

он, словно затухающее «ля»,

не сделав из дальнейшего маршрута

досужих достояния очес,

как строчка, что влезает на поля,

вернее — доводя до абсолюта

идею увольнения, исчез.