Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы - Коцюбинский Михаил Михайлович - Страница 8

АЛЕКСАНДР ДЕЙЧ

М. КОЦЮБИНСКИЙ

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

FATA MORGANA[1]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда Андрий Волык проходил мимо главного здания сгоревшего сахарного завода, воронье с криком взвилось над развалинами, внутри там что-то затрещало – и посыпались штукатурка и кирпич. Хотя сахарный завод, давно уже заброшенный, разрушался и зарастал травой, в пустых корпусах его время от времени слышался шум, и казалось, это гомон машин и голоса рабочих еще живут в старом помещении. Проходя мимо груды битого кирпича, белых пятен извести, полуприкрытых молодым бурьяном, мимо гнилых трухлявых желобов и черных дыр – окон, из которых будто что-то смотрело,- Андрий вспоминал прошлое. Какая-нибудь шина, блестевшая в траве, словно ползущая змея, или чугунное колесо, наполовину вросшее в землю, вызывали у него перед глазами картину шумной заводской жизни, и он видел себя у вагонеток с сахаром или у аппарата. Тогда он получал тринадцать рублей в месяц!…

– Было время, пане добродзею![2] – говорил он громко сам себе и разглаживал седой ус.

Андрий направлялся к старому бересту на вершине холма. С него сползали заводские строения.

Налево от него серебряной рябью играл на солнце пруд, будто рыбы купались в нем, а за прудом, на другом холме, пряталась среди деревьев церковь. За берестом лежал внизу широкий зеленый луг, прорезанный излучинами синей реки. Вербы и ракиты серо-зеленым туманом катились по лугу и кое-где закрывали воду. На горизонте, в дальних окрестных селах, белели колокольни.

Было солнечное воскресное утро на Фоминой. По церквам звонили. Далекие колокола гудели в ясном воздухе тихо и мелодично, и казалось, это звенит золото солнца.

Андрий глядел на развалины завода и радостно покачивал головой.

– Га! Недолго так будет!… Они как возьмут в свои руки, быстро дадут пар…

«Они» – были немцы или чехи, а может, и евреи, приезжавшие шесть лет назад осматривать сгоревший сахарный завод. Хотя потом никто уже не интересовался развалинами, но Андрия не оставляла надежда, что вот-вот неизвестно откуда наедут паны, все починят и пустят завод.

Ну, а теперь он в этом уверен, ведь панский пастух Хома Гудзь шепнул ему эту новость. Хома хоть пасет скот, а все же ближе к панам,- ведь он трется около них. Будет завод, будет!…

Иначе, пане добродзею, сущая погибель теперь человеку: заработать негде, земли отродясь не было, подати плати, кругом нужда, а есть надо! Да! Велико ли счастье – клочок земли!… Роются на своем наделе, а сами черные, как земля… а едят не лучше тех, у которых ничего нет… Хозяева!…

Андрий с презрением сплюнул сквозь зубы.

Вот завод – другое дело. Не страшны тебе ни засуха, ни дожди. Работа чистая, постоянная. Придет срок – получай деньги…

И он тогда иил пиво… За наличные… Чистое, золотое, холодное ниво… Тьфу!., даже слюнки текут.

Думал: «Подрастет Гафийка, наймется на завод. Где б она заработала столько!… И скорее вышла бы замуж. А как же… Там народу много – нашелся бы и жених. Аппаратчик или слесарь… Пусть старуха не дурит головы ни себе, ни девке; хозяйский сын не возьмет бедной, не таков свет теперь. А как же…»

Его мысли текли дальше. Такие легкие, такие прозрачные, как весенний воздух…

Нет развалин. Всюду новые корпуса. Гул машин, шипение пара, множество людей – целый ад. Все движется, живет, все такое привлекательное. И он чувствует силу в руках, а во рту у него вкус холодного пива…

Последний звон замер в воздухе. Из церкви выходят. С горы до самой плотины медленно движется туча народу. Стучат деревенские сапоги, шелестят подолы, и трепещут на ветру ленты дивчат.

Вот идет Маланка. Маленькая, сухая, черная, в чистой сорочке, в старенькой свитке. Андрий не видит ее лица, но знает – глаза ее опущены вниз и губы поджаты. Мы хоть бедные, да честные. Хотя и живем трудами рук своих, но и для нас есть место в церкви. Рядом с ней Гафийка, как молодое деревце из господского сада. У Андрия под усами блуждает улыбка. Он знает, что в селе нет девушки лучше. Семнадцатый год пошел с филинповок.

– Га-га-га! Вот где он молебен служит. Здорово!…

Грубый голос доносится снизу, и старое безусое лицо панского пастуха Хомы Гудзя показывается из-за покосившегося забора.

– А вы ж думали – где? Дай боже…

– Черта лысого сидел бы я тут – уж лучше у Менделя… Сукин сын привез свежего пива, коли не врет… Я таки сказал ему: чтоб тебе, говорю, такие болячки в печенку, и твоей Суре, и всему выводку твоему…

– Вот купите, тогда и распробуем, какое оно…

– Чтоб вы все посдыхали,- какая у вас правда, такое и пиво… А что, думаете, не куплю? Идем выпьем, бей его лихорадка…

– Купите? А с волами ж как? Сам пан присмотрит?

– Пусть они все передохнут у него… Он думает, так ему перетак,- я в проводы погоню скот пастись? Лопнешь, не дождешься… Кое-что хочу сказать вам…

– Ну, ну?

– Приходите после полудня к Менделю, скажу…

– Ну, ну!

– Поговорим, выпьем пива, стонадцать…- Конец фразы исчез за тыном.

Андрий спешил домой. Перед ним лежала дорога, пыльная уже, хотя была ранняя весна. У дороги белела его халупка, словно шла куда-то из деревни и остановилась отдохнуть. По дороге тянулись люди с палками, узелками. Вот Гафийка вынесла одному воды. Стали и разговаривают. Снова подходит группа… Еще ряд… Движутся и движутся. А тот стоит. Эге-е! Да это ж целый клин журавлиный. Идут и идут. Куда-нибудь в Таврию или на Кубань. Вот тебе и хозяйские сыны, хлеборобы… Своя земля просит рук, а он снялся, да и… А что же делать на своем клочке? Развелось их. Нет на вас войны или холеры. Одни из села, другие в село, вроде этого Марка Гущи, которого недавно привели, как арестанта… Получал, пане добродзею, на фабрике семнадцать рублей в месяц и начал бунтовать. Мала, говорит, плата, много работы. Начальство ему одно, а он ему, вишь, другое… Ну, не хочешь, так получай: попарили нагайками, да и айда домой под караулом… Да я б такому бунтовщику…

А тот все стоит. С кем это она заговорилась? Кажись, Прокоп Кандзюба? Да, он. Вот вышла на порог Маланка, и спряталась… Пускай девка постоит с хозяйским сыном… Смотри, еще посватается! Ха!… А как же!…

Андрий подошел к хате. Кривая, покосившаяся халупка с черной крышей и белыми стенами стояла среди покинутых, с забитыми окнами жилищ, когда-то построенных заводом для рабочих, и казалась чем-то живым и теплым среди холодных мертвецов. Возле хаты серели вскопанные грядки, от ворот к порогу вела тропочка.

Зато соседние огороды были полны мусора и битого кирпича; необработанная земля щетинилась прошлогодним бурьяном, и на черных развалинах всегда сидело воронье.

Андрий застал Маланку кроткой и ласковой, как и обычно после обедни. Значит, она будет бранить его сегодня не так, как в будни, а со сладкой улыбкой и нежными словами. Поглядывая искоса на плотно сжатые женины губы, он с неестественной поспешностью сбросил с себя свитку и расселся на лавке, как пан. Га! Разве он не хозяин у себя дома? Однако Андрий лелеял тайную надежду, что все обойдется как-нибудь и жена его не заденет.

Но как раз в это мгновение, снимая с полки миску, Маланка бросила на него взгляд.

– Нанялся?

«Вот, начинается!» – подумал он, по продолжал сидеть с невинным видом.

– Что?

– Нанялся в экономии, спрашиваю?

«Вот чертова баба: знает, что не был я там, а спрашивает».

– Да дай ты мне покой с этой экономией… не то у меня в голове теперь. Вон, говорил Гудзь, скоро сахарный завод строить будут.

– Слушай, сердце, Гудзя, слушай, Андрийко… пойдешь с сумой, да и мне доведется.

Она поджала тонкие губы и подняла глаза к потолку. Что ж! Она молчит, в праздник грех браниться, но если бы у всех, кто врет про завод, отсохли языки, то было бы очень хорошо. Завод, завод, а где он? Ну, был завод, а кому от него польза,- Менделю? Может, неправда? Может, не у Менделя оставлял он заработок? Что у них есть, чем они живы? У нее уже руки высохли от работы, она уже все жилы вымотала из себя, лишь бы не сдохнуть, прости господи, с голоду…