Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович - Страница 43

Это просторечное «шваркнуть», так неподходящее облику рафинированного адвоката, ярко показало кипевшее в нем негодование.

— Я склоняюсь к мысли, — продолжал Хартулари, — вызвать доктора в качестве свидетеля защиты. Каково?

— Это будет неприятным сюрпризом для Шидловского. Полагаю, он схватится за сердце.

— Очень на это надеюсь! Николаевский — добропорядочный человек, он не станет лгать под присягой и расскажет о фимозе. Тогда всем станет ясно, что эти разговоры о связи Жюжеван с воспитанником яйца выеденного не стоят. Но и это еще не все! Я подробно расспросил доктора, — Хартулари улыбнулся. — И прелюбопытную, знаете ли, подробность он поведал, такую, которая вконец освобождает нашу подзащитную от любых подозрений.

— И что же это?

Хартулари переждал минутку, пока мимо скамейки проходила бонна с двумя маленькими девочками, так и порывавшимися залезть в громадную кучу опавшей листвы. Константин Федорович проводил их взглядом.

— Утром, в день смерти, когда доктор явился к Прознанским, он застал тело покойного еще теплым! Вы понимаете, что это значит? Что смерть наступила сравнительно недавно. Горничная Яковлева рассказывала о том, что она в седьмом часу утра слышала чирканье спички в комнате Николая. Выходит, она не врала.

— Я тоже думаю, что не врала, — согласился Шумилов. — Только больше от нее никто этих показаний не услышит. Думаю, полковник провел со свидетелем необходимую работу, и Матрена живо все забыла.

— Я в этом не сомневаюсь, — согласился Хартулари. — Получается, что смерть Николая действительно наступила около семи часов утра, примерно за полтора часа до момента, когда это обнаружила мать покойного. Если бы яд давала Жюжеван накануне вечером, то к моменту приезда Николаевского тело молодого человека было бы не только холодным, но и уже окоченевшим.

— Свидетельство Николаевского подводит нас к однозначному выводу: убийства не было, — заключил Шумилов.

— Да, да, Алексей Иванович, получается, что Николай Прознанский покончил с собой. Знаете, есть самоубийцы поневоле, так сказать. Когда у человека нет другого выхода: или тяжкая неизлечимая болезнь, или безвыходная жизненная ситуация, угроза позора, потери чести, плен, наконец. А тут другое. Тут сильнейшая юношеская депрессия, вызванная ощущением одиночества и непризнанности. Да еще эта болезнь, вкупе с фиаско на любовном поприще — все это сыграло роль.

— Я бы иначе сказал. Николай Прознанский — самоубийца из мести, мести близким. Но он хитрец, он все устроил, чтобы придать видимость, будто с ним расправилась мифическая радикальная группировка. Он и письмецо настрочил в канцелярию градоначальника загодя. Чтобы потом, когда начнется розыск, это обстоятельство подкрепило его вымысел. Он и папиросы отравил. Он рассчитывал всех запутать. Дабы папа и мама, заламывая руки, скорбели о нем! Да чтобы Верочка Пожалостина сокрушалась, ах, каким романтичным был Николай Прознанский, в какую загадочную интригу он попал, а я-то и не распознала в нем человека незаурядной судьбы! Тьфу, противно! Заварил кашу, сопляк, и теперь невиновный человек находится в тюрьме.

— Не думаю, что Николай специально хотел навести подозрение на Жюжеван.

— Разумеется, — согласился Шумилов, — подозрение на нее навели Дмитрий Павлович и Софья Платоновна. Полагаю, сынок был бы страшно возмущен, если бы узнал, во что трансформировался его глубокомысленный замысел. Он-то думал о карбонариях, о заговорах, о ядах, о том, как высшая полиция по всем углам Империи бросится трясти политических преступников. А вместо этого папа с мамой состряпали пошлый сюжет с гувернанткой в главной роли. Ожидалась трагическая рыцарская баллада, а получилась пошлейшая песнь менестреля!

Они поговорили еще немного. Но разговор на отвлеченные темы не вязался: каждый думал о предстоящем деле. Пожимая на прощание руки, Хартулари сказал задумчиво:

— Зло часто побеждает. Но не в этот раз. Ибо нравственный закон — не абстракция, а то, что дает силы правому человеку быть правым.

18

Настало шестое ноября, день суда. С раннего утра Алексей Иванович явился на службу для завершения последних приготовлений. Накануне он лично объехал свидетелей обвинения, заявленных для представления перед судом присяжных. Все были в городе, никто не заболел, не заявил об отказе выступить в суде. Шидловский расписал очередность их допросов на заседаниях, благодаря чему перед жюри присяжных должна была развернуться яркая картина нравственного падения уважаемой дотоле женщины под пагубным влиянием аморальной связи и необузданной ревности. И результатом этого безудержного падения явилась трагическая гибель прекрасного молодого человека, только вступавшего в жизнь.

Уже за два часа до открытия заседания, запланированного на десять утра, перед зданием окружного суда на Литейном стала собираться толпа, жаждавшая попасть на свободные места в зале. Ожидалось таковых мест не более пятидесяти, поскольку остальные были закреплены за гостями с пригласительными билетами: многочисленной родней потерпевшего, представителями различных столичных ведомств (зачастую не имевшими никакого отношения к правосудию), а также почти тремя десятками корреспондентов столичных газет.

Председательствовал на процессе Анатолий Федорович Кони, сравнительно молодой юрист, сделавший в министерстве юстиции головокружительную карьеру. Даже оправдательный приговор Вере Засулич, процесс по делу которой также вел Кони, не особенно повредил ему. Министр юстиции Пален предложил Кони уйти в отставку — он не ушел. Уже одно то, что председатель окружного суда — пусть и столичного! — позволял себе манкировать мнением министра, свидетельствовало о том, что Анатолий Федорович чувствует себя в коридорах власти весьма уверенно. Говорили, что своим крепким положением в обществе Кони обязан сенатору Таганцеву, известному юристу, лекции которого Шумилов слушал в училище правоведения. Именно через Таганцева председатель суда имел приватные выходы на высших сановников Империи, способных защитить его от дурного расположения всесильного на тот момент Палена. Кони прошел все ступени прокурорской работы, не по наслышке знал следственное производство, разбирал дела сектантов; он был известен своим ироничным образным языком, и по праву признавался всеми весьма компетентным юристом.

Шумилову очень хотелось своими глазами понаблюдать, как поведет процесс Кони, но осуществить это намерение не удалось. Шидловский отвел Алексею Ивановичу роль опекуна свидетелей. С одной стороны, Шумилов должен был обеспечить недоступность свидетелей обвинения посторонним лицам, в особенности журналистам, с другой стороны — гарантировать их своевременное прибытие для выступления в зал судебных заседаний. До выступления свидетели не могли находиться в зале, дабы не слышать ту информацию по делу, которая будет оглашена до их появления. После дачи показаний свидетель мог остаться для дальнейшего наблюдения за ходом процесса и занять отведенное ему место в зале.

Свидетели находились в особом помещении — камере свидетелей. Это была обычная комната с двумя высокими окнами, выходившими на Литейный проспект, и грубыми деревянными скамьями вдоль стен. Хотя это помещение и называлось «камерой», с тюремным застенком оно ничего общего не имело: здесь можно было читать газеты, курить, даже попросить принести чаю со сдобой, разумеется, за свой счет. Защита и обвинение имели отдельные свидетельские камеры, дабы представители противоборствующих сторон, вынужденно проводя время вместе, не вступили в конфликт. По закону двери свидетельских камер должны были охранять судебные курьеры, призванные пресекать попытки посторонних поговорить со свидетелями, но на практике это требование не всегда соблюдалось. Поэтому Шумилову надлежало проконтролировать должную изоляцию свидетелей обвинения. Руководствуясь соображениями этикета, Шидловский распорядился родителей Николая Прознанского в свидетельскую камеру не помещать, а предложить им подождать вызова во французской кондитерской на Захарьевской улице. Лишь за десять минут до вызова Дмитрия Павловича для дачи показаний Шумилову надлежало провести их в здание суда и объяснить — где можно оставить шинель, где остановиться, в какую дверь войти и прочее… Одним словом, Шумилову предстояло много беготни и суеты, по большей части совершенно надуманной. Но Шидловский хотел, чтобы все прошло без сучка и задоринки.