Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович - Страница 41

Шумилов не хотел верить своим ушам:

— Но, Вадим Данилович, вы же фальсифицируете дело! Вы понимаете, что из-за чести мундира полковника Прознанского на каторгу пойдет невиновный!..

Шидловский поморщился:

— Меньше пафоса, Алексей Иванович, меньше! Мы руководствуемся целесообразностью. Ну, и пойдет Жюжеван в Нерчинск, очень хорошо, будет тамошних детей учить французскому! Против нее есть главные улики: ОНА дала яд, ОНА написала анонимку, и у НЕЕ был роман с покойным, подтверждаемый богатой свидетельской базой.

— Да какие свидетели? Полковник Прознанский со своим рассказом об удовлетворении рукой — лжец. А прислуга подучена им.

— Эти улики перевесят все остальные, как вы говорите, «косвенные доказательства», которые суть не что иное, как происки против уважаемого семейства, — веско заявил Шидловский. — А про фимоз никто никогда не узнает. Доктору даже лгать не придется. Ибо в суде он просто не появится, его мы не будем вызывать. Защите же он не нужен, поскольку против Жюжеван никогда не свидетельствовал и никаких утверждений ей во вред не озвучивал. Самому Николаевскому на свидетельское место не резон напрашиваться, потому как он прекрасно знает, что «прокололся» с перевозкой органов Николая Прознанского, во время которой у него похитили сумку с печенью. Я с ним общался, и доктор прекрасно понял, что обвинению от него надо.

Шумилов ужаснулся цинизму, с каким Шидловский спланировал страшную несправедливость. Уже и роли действующих лиц были расписаны и исход судебных слушаний предрешен. Хорош «беспристрастный страж законности и правопорядка»! И ведь тут было не добросовестное заблуждение, а осознанное, намеренное злодейство, прикрытое рассуждениями о высоких целях.

Спорить и доказывать что-то было бесполезно. Но и смириться с творимым злом Шумилов не мог. Он должен был найти выход и не допустить претворения в жизнь преступного замысла.

17

Досудебное расследование было закончено, обвинительный акт утвержден прокурором окружного суда, обвиняемая и ее адвокат получили дело в свое распоряжение, для ознакомления с ним в полном объеме. Дело шло в окружной суд. Рассмотрение назначили на ноябрь.

В обвинительном заключении в число изобличающих обвиняемую улик и достоверных свидетельских показаний вошли:

Следствие считало доказанным, что Жюжеван убила молодого человека из чувства ревности, заметив неотвратимое падение интереса с его стороны к ее персоне. С этой целью, по мнению обвинения, Жюжеван похитила морфий, полученный Николаем из экстракта опийного мака во время его химических экспериментов на даче летом 1877 года. Обвиняемая не уничтожила смертельный раствор как в силу беспечности, поскольку не предполагала возникновения подозрений на отравление, так и в силу того обстоятельства, что пузырек с ядом на следующий день мать покойного забрала в свою комнату, где он стал недосягаем для преступницы.

Поддерживать обвинение в суде должен был Вадим Данилович Шидловский, помощник прокурора окружного суда. Защиту Жюжеван принял на себя Константин Федорович Хартулари, тридцатисемилетний присяжный поверенный. Алексею Ивановичу Шумилову в планах Шидловского отводилась сугубо техническая роль — он должен был следить за явкой свидетелей в суд.

Шумилов обдумывал способ, как помочь француженке. Он видел, что часть показаний свидетелей, идущая вразрез с официальной версией, обвинительным заключением игнорировалась. Очевидно, это должен был заметить и адвокат. Задача последнего заключалась как раз в том, чтобы отыскать этих свидетелей и убедиться, что они могут выступить в суде. Теоретически, если защитник сможет задать свидетелям правильные вопросы и получит на них надлежащие ответы, то можно рассчитывать на то, что ни одно свидетельство в пользу обвиняемой не окажется утаенным от присяжных. Но на практике не все оказывалось так просто.

Сильнейшим свидетелем защиты мог стать доктор Николаевский. Рассказ последнего о заболевании Николая Прознанского выбил бы у обвинения почву из-под ног. Но кто мог гарантировать, что Николаевский проявит твердость и будет под присягой откровенен? Он мог и солгать. Стороны уголовного процесса не имели права выражать недоверие своим свидетелям. Если бы Николаевский стал врать, то Хартулари пришлось бы промолчать и сделать вид, что он слышит именно то, что рассчитывал услышать. И это означало бы провал защиты.

Был способ принудить Николаевского сказать правду. Дать понять, что защите известны те грубые нарушения процедур патологоанатомического и судебно-химического исследований, которые были допущены по вине доктора. Разумеется, не обвинять в этом доктора, но намекнуть, что наказание за подобные нарушения вполне возможно.

Вся беда заключалась в том, что следственные материалы, скомпонованные искусной рукой обвинителя, не содержали никаких указаний на нарушения процедур исследования тела и органов покойного. История с пропавшей печенью никак не фигурировала в документах, все протоколы были должным образом оформлены; адвокат при всем желании не смог бы доказать грубое нарушение, допущенное при аутопсии. Ну, вызвал бы Хартулари «подставного» адъюнкта в суд, явился бы военный офицер-медик, щелкнул каблуками, оттарабанил все, что заучил со слов полковника Прознанского и… спокойно ушел бы домой. Между тем, именно некачественно проведенное вскрытие тела Николая Прознанского лишило защиту свидетельства того, что молодой человек был жив в седьмом часу утра 18 апреля, а значит, он никак не мог быть отравлен Жюжеван накануне вечером.

Адвокат мог самым тщательным образом проштудировать уголовное дело, но это никак не помогло бы ему при допросе Николаевского. Надо было признать, помощник прокурора очень грамотно работал с документами, ничего лишнего в следственное дело не попало.

Итак, защита не имела никаких выходов на доктора. Более того, адвокат из материалов дела даже догадаться не мог, что именно доктор Николаевский держит в руках самую существенную нить дела, является, фактически, самым важным для защиты свидетелем. Сам же доктор Николаевский требовать своего допроса никогда не станет. Ему надо жить в столице, ему надо кормить семью. Надо быть сумасшедшим, чтобы явиться в суд и сказать: «Желаю, чтобы меня допросили по поводу врачебной тайны, доверенной мне пациентом!»

В сложившейся ситуации Шумилов видел только один выход.

Идти на официальную встречу в кабинет к присяжному поверенному было не совсем удобно прежде всего по соображениям служебной этики. Как ни крути, а Шумилов был представителем обвинения, прямым соперником Хартулари на предстоящем процессе.

Разумнее было встретиться на нейтральной территории, в неофициальной обстановке. Обдумав ситуацию, Шумилов послал мальчишку-курьера с запиской в контору Хартулари, приглашая последнего прогуляться по Летнему саду. Записка была оставлена без подписи, но Шумилов не сомневался, что адвокат заинтересуется «важной информацией, касающейся дела, над которым Вы сейчас работаете».

Алексей Иванович был наслышан о прекрасных деловых качествах адвоката, о его вдумчивой работе со следственным материалом и особой манере вести дело в суде. Кто бы ни предложил Жюжеван этого защитника, она сделала очень хороший выбор. Хартулари внушал доверие спокойной убежденностью в своей правоте, деликатностью манер, которая так диссонировала с жестокостью и грубостью иных его подзащитных. Казалось, суд — это совсем не его место. Но на самом деле, в груди этого маленького худенького человека билось воистину львиное сердце искреннего защитника невинных. Можно было не сомневаться — адвокат, исполняя нравственный долг, сделает все, что в человеческих силах и даже чуточку больше.