От Сталинграда до Днепра - Абдулин Мансур Гизатулович - Страница 16

Подвезли мы к огневой позиции трофейных мин — на каждый миномет по тридцать штук. Вдвоем с лейтенантом Стукачом осторожно выдвинулись на НП чуть ли не вплотную к немецкому переднему краю и притаились. Ночь была светлой, хоть месяц висел тоненьким серпом… Да, ровно в 23.00, как и было сказано, подъехала походная кухня. Немцы с двумя-тремя котелками каждый стали подходить со всех сторон. Повар работал не торопясь. У кухни скопилось не менее сотни человек: сколько убывало, столько и прибывало.

Все девять наших минометов открыли беглый огонь сосредоточенным веером. Фашисты получили сполна своих же мин, которых мы не пожалели…

Убивать радости мало. Но зачем они шли к нам в наш дом? Зачем несли на нашу землю смерть и горе? Рассчитывали, что мы сдадимся им без боя? Видел я их потом, покидающих Сталинград, — извилистые колонны обмороженных, гниющих полутрупов. Подумалось, помню, что ведь у каждого есть мать, которая ждет… Внезапная жалость перехватила горло. Но тут же отпустила. А с какими мыслями, с какими надеждами мать провожала его к нам? И чего ждала от нас?

…Измотал опять голод. Кухню разбили немцы. А тут еще Гитлер прекратил обеспечивать армию Паулюса харчами с воздуха, и у нас не стало трофейной провизии. Пошел я к одному своему приятелю — комхозвзвода старшине Смирнову. Приятели мы были с Малой Елшанки, где полк стоял несколько дней на пути к фронту.

…Там, в Малой Елшанке, вместе с остальным обмундированием выдали нам обмотки. Увидел я их впервые: до того дня курсанты носили носки. Не вылазит из головы один вопрос: как будут держаться на ногах эти скользкие трикотажные ленты, если ноги сужаются книзу? «Вот если бы они книзу расширялись, тогда бы проще», — думаю я. В училище мы обмотки не проходили. Не опозориться бы! Наматываю туго-натуго, с применением всей своей силы шахтера-забойщика. Чтобы не сползли! Ноги сразу одеревенели, но решил терпеть. А тут команда строиться — и на тактические учения с противогазами, которые тоже были выданы. Шагаю — ног не чувствую. Ну, промаршировали с километр, вышли за деревню — и я упал, взвыв от острой боли в коленках. Старшина подбежал и сразу понял, в чем дело. Быстро развязал завязки, и обмотки, как стальная пружина, распустились. Ноги мои под брюками — синие и похожи на гофрированный шланг противогаза, и у старшины лицо сделалось похожим на маску противогаза. Минут десять он массировал мои ноги, пока закололо их наконец миллионами иголок и синева стала отступать. Старшина растирает мои ноги и крепко матерится: «Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибет! И какую силищу надо иметь, чтобы вот так скрутить, а?..» С полчаса рота ждала, пока я приседал и прыгал под испуганную команду старшины. Видно было: он рад, что все кончилось благополучно, но начинает догадываться, сколько еще сюрпризов можно ему ожидать от курсантов, которые трехлетнюю программу овладения солдатской азбукой проглотили за шесть месяцев… Сам намотал мне обмотки — совсем слабо, мягко, заткнул мою ложку за обмотку и приказал: «Не трогать!»…

Теперь я нашел его в глубокой балке, где он надежно укрылся сам и весь его хозвзвод с конями и двуколками. Сидит старшина Смирнов Николай Александрович в бетонированном блиндаже как султан-хан: сытенький, тщательно выбритый, с двойным подбородком. Испуганно сверлит меня взглядом, наконец узнал:

— А, Мансур, проходи, садись. Живой еще?

— Слушай, Смирнов, я жрать хочу.

— А у меня ничего и нет пожрать, сами с голоду опухли.

— Хватит шутить, дай хоть сухарик… для Суворова.

— Нету ничего, я серьезно говорю. Сам знаешь, Мансур, кому-кому, а тебе сроду бы не отказал.

Сижу и думаю: врет или нет? Но вспомнилась его заботливая скороговорка на том берегу Дона перед первой нашей передовой, когда он нашел нас обессилевшими и лежащими на земле пластом: «Хлопцы, не жадничайте! Срежет живот! Сколоти начнутся, не дай бог. А лучше сосите помаленьку. По крошечке пропустите…» Вспомнилось, что он коней кормил хлебом, чтобы только довезти его до нас, а сам голодал: «Не мог смотреть на хлеб! Я буду сытенький, а рота с голоду заморилась…» И стало мне совестно, что сомневаюсь в человеке. Может, и правда опух он.

А Смирнов будто хватился, говорит:

— Хочешь, комбикорм я тебе дам? Лошадиный.

— Давай.

Через пять минут занесли хозвзводники мешок. В мешке брикеты — смесь мякины овсяной с мукой. Колючие, как ежики. «Что ж, — думаю, — тогда кони ели наш хлеб, теперь наша очередь попробовать их корма…»

— Положи в котелок с водой, — наставляет меня Смирнов, — вскипяти, отожми мякину, а кисель выпей… Можно голод обмануть.

Взвалил я на свою горбушку мешок с комбикормом и ходу домой. Сварили мы всей ротой несколько брикетов в котелках и с голодухи съели вместе с мякиной, которая вроде бы обмякла, и мы думали, обойдется.

Через двое-трое суток началось непредвиденное. Хочется сходить по-большому, а больно! Отставить! Но ведь опять хочется. Начнешь — боль режет, как когтями. В глазах темнеет. А, будь что будет — никуда ведь не денешься!.. Реву, как боров под ножом, на всю передовую… Потом, согнувшись, постанывая, поджав живот, иду «домой» в окоп, как после операции тяжелой — в палату. «Ну, — думаю, — не фрицы меня убьют, так убьет меня моя глупость… Зачем я мякину-то сожрал? Ведь говорено было!»

И остальные отделались точно так же: слышно, то там, то в другом конце кто-то взревет…

Конец ноября 1942 года. Наш полк потерял много людей, а пополнение пришло из Среднеазиатских республик. Узбеки, таджики и другие наши друзья из теплых краев, оказавшись без зеленого чая на тридцатиградусном морозе, да вдобавок не понимая, за редким исключением, русский язык, умирали молча, как мухи. Немцы на другой день после их прибытия через громкоговорители стали шутить: «Иван! Давай менять узбеков на румын!»

Рано, чуть свет на нас обрушился сплошной шквал артминометного непрерывного огня. С воздуха нас утюжат бомбардировщики. Душераздирающего рева летящих мин и снарядов, казалось, было достаточно, чтобы парализовать нашу волю. Земля, будто сырая резина или холодец, дрожит и трясется, дышать стало нечем от того, что словно весь кислород сгорел в огне взрывающихся бомб и снарядов. Я, оглохший, как и все мои товарищи, залез, а вернее, заполз в свою «барсучью» нору, вырытую из траншеи, оставив наружу свои ноги: в случае, если меня придавит обвалом, меня смогут вытащить. Хорошо, что тут земля была достаточно твердой и крепкой и пока наши норы выдерживали. Правда, пока копали, наша земля-матушка много перетерпела от нас, с кровяными мозолями на ладошках, «матов-перематов», а теперь я в спасительной норе вымаливаю у земли-матушки прощение… Взрывы надо мной частые, и мне кажется, что все они над моей норой. А мы-то всегда утешали себя байкой, что в воронку снаряды дважды не падают… Я уже много раз бывал в подобной ситуации — под минартналетом — и каждый раз думал: «Ну, паря! На этот раз, наверно, тебе будет хана!» Мной опять овладел страх: не остался ли тут на этот раз один?! И я выскочил из норы, как суслик, чтобы за полсекунды оглядеться и оценить сложившуюся обстановку: «Уж не удрали ли все из этого кромешного ада, и если удрали, то и я не рыжий!» Но так высовывался на полсекунды и каждый из нас — всем страшно, и все сомневались. Я увидел, что мои соседи не удрали и живы. Немного пристыдив себя, я снова нырнул в нору. Налет, как внезапно начался, так внезапно кончился. Мы все, кто живой, высунулись и поняли, что многие из нас остались в своих норах навсегда — и хоронить не надо… Не успели мы погоревать и порадоваться, как уже фрицы и их союзники своими «волнами» пошли на нас в штурмовую атаку. В первом ряду идут румыны, во втором — немцы, в третьем — мадьяры, а за ними опять немцы. На нейтральной полосе произошла страшная картина: румыны, мадьяры подняли руки вверх, а немцы их стали расстреливать. Часть немцев перегруппировались и продолжили свою атаку. И мы встретили их дружным пулеметным и минометным огнем. После неудачной атаки они еще раз нас накрыли огнем из всех видов своей артиллерии. А мы опять ныряем в свои норы… Так мы держались, как зубами, за этот рубеж десять суток без воды, хлеба, махорки и кухни.