Красные холмы (СИ) - Аэзида Марина - Страница 2

   - Спаси ее! Пусть лучше я умру.

   - Нет-нет-нет, не хочу! - она замотала головой. - Ты не нужен, совсем не нужен. Твоя кровь не нужна. Другое хочу. Самое дорогое отдай!

   - Или чего в своем доме не знаешь... - вот так и вспомнились сказки, слышанные в детстве.

   Что же дороже жизни? Сейчас разве что жизнь сестры, да и то скорее из чувства долга.

   - Так чего тебе надо?! У меня ничего нет, только жизнь и... золото.

   - Глупое золото. Не нужно. У тебя много есть. Ума только нет. Язык певца есть. Уши музыканта, глаза лучника есть. Хочу! Глаза мне дай!

   - Нет, постой! Подожди... - все походило на бред. Видать, полдень по темечку ударил. - Возьми... язык возьми. Или уши.

   - Самое дорогое нужно. Глаза дай!

   Забавная все-таки тварь - человек. Только что хотел умереть за Талэйту. А вот лишиться глаз не согласен. Умереть и ни о чем не думать куда проще. А тут лезут мысли: как же это - остаться слепым? Как жить безглазым калекой? Побираться? Чтобы его жалели или презирали, что часто одно и то же? Стать для сестры обузой? Нет, он не может, не может...

   - Я согласен! - выпалил Яноро.

   В конце концов, если станет невыносимо, убить себя он всегда успеет.

   - Ты отдал - я взяла. Я взяла - ей отдам.

   Она на цыпочках подкралась и коснулась пальцами лба Яноро. Тут же померкло небо, холмы затянуло мглой, перед глазами сплелись серые паутинки. Минуты пряли из них жирные нити, ткали грязно-бурое полотно. Последние просветы вспыхнули белым и погасли. Чернота. Захотелось кричать, и он закричал. Не от боли - от необратимости. Руки потянулись к векам. Глаза на месте. Ненужные, бесполезные глаза.

   ***

   Посреди убранного поля - неподалеку от имения - трещали разложенные полукругом костры. Нестройные песни сливались с иступленно-веселой музыкой: вторили то пронзительным напевам скрипки, то густому зову тарогато. Проносились в неистовой пляске пары, а с поцелуйных игрищ долетал смех. Веселье и вино прогнали дневную усталость - она вернется лишь на рассвете. Одних - например, жениха с невестой, сейчас чинно восседающих на длинной дубовой скамье, - застанет в любовном ложе. Других настигнет в поле, на пепелище отгоревшей свадьбы. Что-что, а праздновать в Рдянках умеют.

   Илонка хлопала в ладоши и смеялась вместе со всеми над парнем, догоняющим девицу, и над теми, кто пытался ему помешать. Досмотреть, вырвет ли охотник поцелуй у пышногрудой Като, она не успела. Гиозо - кузнец и первый красавец - обнял Илонку и утащил танцевать. Разумеется, из жалости и в честь праздника. Ну и пусть! Зато весело. Зато сейчас она кажется себе такой же, как все, ничуть не хуже. А глупая голова кружится! То ли от пляски, то ли от радости. Если повезет, кузнец Илонку поцелует - не в губы, конечно, хотя бы в лоб или в щеку...

   Может, так бы оно и случилось, но взвыло тарогато, взвизгнули одна за другой скрипки и умолкли. Танцующие остановились. Кузнец тут же отпустил Илонку и отвернулся. Выходит, зря размечталась. Она проследила за взглядом Гиозо: сюда шел господин барон. Потому и оборвалась музыка.

   Его милость Шандор Сабо переваливался с ноги на ногу, выпячивал грудь и оттопыривал необъятный зад, напоминая Илонке гусака. Смешного хозяина люди не боялись, а любили и почитали. Потому встретили приветственными возгласами и не отпрянули, а расступились, пропуская к жениху и невесте. Все-таки повезло им с господином: крестьян и прислугу зазря не обидит. Многих по именам знает, говорит по-хорошему, без крика, и, случись что, завсегда поможет. Правда, на шею сесть тоже не даст.

   Ферко и Амаля вышли вперед и поклонились. А хороши! Он в белой, со свободными рукавами рубашке, расшитой замысловатыми узорами, в широких черных штанах и новенькой жилетке, украшенной тесьмой. На ней тоже жилетка. Тонкая талия красиво подчеркивается шнуровкой. Сборчатая юбка, надетая на множество нижних, яркие ленты и ромашковый венок.

   Сегодняшние молодожены давно крутили любовь. Если, конечно, это можно так назвать... Юная сирота-бесприданница и управитель имения за сорок - какая уж тут любовь? Илонка ухмыльнулась, но сразу обругала себя за гадкие мысли. На самом деле она просто завидует: ей-то, убогой, даже старый муж не светит. Так и умрет нетронутой.

   Господин барон хлопнул Ферко по плечу, а одну из Амалиных черных кос поднес к губам. Приобнял молодоженов и что-то тихо сказал. Жених хохотнул, невеста в смущении потупилась.

   Потом снова были танцы и вино. Его милость восседал на скамье, благожелательно поглядывая на веселящихся и отхлебывая из кубка, в который то и дело подливали пьяный сок. Чуть за полночь барон поднялся, повелительно хлопнул в ладони и громыхнул:

   - А ну, Ферко, заканчивай плясать! Веди-ка свою на чердак! Да смотри у меня! Чтоб он до солнца ходуном ходил!

   Ферко ухмыльнулся, подхватил Амалю на руки и, не обращая внимания на ее притворный визг, двинулся к деревне. За ними увязались несколько друзей, затянувших срамные песни, от которых - Илонка не сомневалась, - невеста стала краснее свеклы.

   Как только новобрачные скрылись, музыка заиграла с новой силой, а господин Шандор, борясь с одышкой, пустился в пляс. Надолго барона не хватило. Пять минут - и он выдохся, уселся обратно на скамью и жестом приказал музыкантам утихнуть.

   - Вот что... - пропыхтел он. - Пусть нам Илонка споет.

   Этого она ожидала и не удивилась. Ее всегда просили спеть - и на праздниках, и в обычные дни. Люди говорили: у нее голос, как у крылатых дев, заставляющих забыть о времени.

   - Которую песню изволите, господин барон? - она приблизилась к хозяину и поклонилась.

   - А давай хотя бы эту: "Заря поднялась..."

   - Как угодно вашей милости, - сказала Илонка и замялась. - А то я и чего повеселее могу. Свадьба все ж таки... Только прикажите...

   - Веселье весельем, а хочется, чтоб сердце затрепыхалось! - в подтверждение своим словам его милость похлопал себя по груди. Правда, с правой стороны - видать, по ошибке.

   Илонка отступила к скрипачам. Песню они знали и по кивку певуньи коснулись смычками струн. Полилась беспокойная, недобрая мелодия - не то грустная, не то страшная.

   Заря поднялась над рекою.

   На берег старуха пришла

   И, глядя на дым над водою,

   Печальную речь повела:

   "Ой, сын мой, уж год тебя нету.

   Почто ты покинул меня?

   Одна я на свете осталась,

   Лишь смерть поджидает меня".

   Как всегда Илонку слушали, затаив дыхание, даже не подпевая. А она пела, забыв обо всем. До тех пор, пока не услышала: кто-то ей вторит. Мужской голос. Жесткий и мягкий одновременно. Как осенняя ночь среди горных отрогов, как пронзающий душу клинок.

   Нахлынули волны на берег,

   Заплакали камыши,

   А сын своей матке ответил:

   "Хоть ты обо мне погрусти.

   Лежу я на дне, в тьме и тине,

   В плену у подводных чертей".

   "За что же тебя погубили?"

   "К невесте я ехал своей.

   А братья ее - ой, лихие -

   Богатая, злая родня.

   Они меня утопили".

   "А что же невеста?"

   "Снесла.

   Теперь она женка чужая,

   Забыла, забыла меня!"

   Илонка не выдержала, обернулась на голос и замерла. То есть, петь она не перестала, но сердце екнуло и словно остановилось. На земле, всего-то в трех шагах от нее, сидел, скрестив ноги, мужчина. Она не знала ни его имени, ни откуда он взялся. Незнакомец же, не отрываясь, смотрел на Илонку и пел. Черные волосы падали на плечи, задумчивый теплый взгляд обволакивал, а легкая полуулыбка смягчала суровые черты. Красивый мужчина казался гостем из другого мира.

   Илонка даже не заметила, как довела песню до конца. Скрипки смолкли, барон вскочил и хлопнул себя по коленям.

   - Вот это да! - вскричал он. - Не, ну что Илонка у нас певунья знатная - то я знал. Но ты-то чего отмалчивался? Я-то думал, гончара приютил. Оказалось, певуна, - он расхохотался и снова ударил себя по коленям.