Эра Броуна - Смирнов Леонид Эллиевич - Страница 58

Вот я вхожу в тело беременной женщины, и на меня обрушивается такой шквал новых ощущений, что с трудом удается удержаться наплаву, не раствориться в них без остатка, на САМОМ ДЕЛЕ став ею… А теперь я – старик на самой грани умирания. Разве проникновение в этот омут усталого равнодушия и многолетней притупленной боли не бесценно?! Или – насильник, только что выдержавший схватку безумной ярости и теперь наслаждающийся столь долгожданным ОВЛАДЕНИЕМ– жадно и глумливо, полновластно и с оглядкой – одновременно и как владыка, и как вор.

А стать транссексуалом, снимающим с себя последние бинты и впервые в новом качестве подходящим к огромному – во весь рост – зеркалу? Разве это не чудо познания?.. Тонуть в зловонном болоте, уже глотать распахнутым ртом жижу и в последний, момент схватиться рукой за крепкую сосновую ветку, сантиметр за Сантиметром выползая из тягучей коричневой мерзости… Быть обнаженной танцовщицей в разгаре ее бешеной пляски – на сцене, в ослепительном пылающем круге юпитеров и в эпицентре звуков отбивающего вселенский ритм оркестра… Быть, быть, быть!.. Вот оно – торжество жизни! Вот истинное чудо восчеловечивания!..

Заскочив ВНУТРЬ, в считанные секунды понять, кто ты и что ты теперь, освоиться в новом обиталище и вкусить все то новое, что только возможно, воспользоваться всем, что ДАНО, не упустить ни малейшей частицы нового счастья – вкушать и воздерживаться, любить и ненавидеть, казнить и миловать, умирать и рождаться, предавать и спасать, убегать и преследовать… Разве не в этом смысл бытия, разве не в этом радость жизни?!

Что наше пустое лицедейство, беспомощное скольжение по поверхности жизни, замкнутой в кожуру образа, измыс-ленного таким же слепцом, как и все остальные? Пустое кривлянье. Сцена больше не прельщает меня – она бутафор-на, а потому мертва, она не в состоянии создать и сотой доли той правды, той насыщенности бытия, что встречаю я ПЕРЕЛЕТАЯ. Спектакль – это жалкое подобие жизни, подлинных страстей, в которые теперь впервые можно погрузиться с головой…

Иногда мне кажется: я – все же извращенец, этакий сла-дострастец XXI века, гедонист КОНЦА СВЕТА. Пусть так!.. Почему бы не вкусить радости, не побаловаться напоследок? Не я затеял эту безумную круговерть, не я провоцирую закручивание этой вселенской спирали! Я лишь стараюсь обернуть в свою пользу, к своей радости то, что иные воспринимают с мукой, изнуряя себя в последние дни мироздания бессмысленным ужасом и болью.

Прими свой мир таким, каков он есть, человек! Не будь гордецом – ты не венец, а лишь винтик мироздания. Смири гордыню и вкушай даримое: вчера оно было таким, сегодня – другим. Умей понять и принять каждое, что даруется СВЫШЕ. А иначе жизнь твоя – мучение, удел твой – скорбь и тоска, и жребий твой жалок…”

81

РЕПНИН И ДОГОНЯЙ (1)

После каждого очередного перевоплощения, а происходили они постоянно, Сува во что бы то ни стало пытался попасть в Москву и найти своего ненаглядного песика. Это удалось ему трижды с того рокового, десятого, октября. Он появлялся в самом разном обличий, и все-таки Гуня всякий раз тут же узнавал его (понятное дело, не по телесному запаху, а по какому-то таинственному “запаху мысли”). Пес, впервые встретив чудесно воскресшего в новом облике хозяина, ничуть не испугался и даже не удивился, хотя и был свидетелем его гибели. Просто по молодости лет он еще не понимал, что такое смерть. Гуня лишь визжал и подпрыгивал от счастья.

Всякий раз Сува приносил с собой какой-нибудь еды. Однажды это была роскошная ветчина – трехкилограммовая упаковка голландской, розовой, со слезой… Вдругорядь у хозяина оказался только пакетик с сухими корками, которые он размочил в миске с водой. В третий раз он притащил дохлого кролика. Ничего, и это сжевали…

Но теперь Сува не приходил уже целую неделю. И Гуня вконец оголодал. На помойках особо не разживешься (и выкидывать стали меньше, и выискивать лучше), а в охоте на крыс он не преуспел. Влиться же в стаю бродячих собак и делать налеты на рынки и “толчки” – не то что смелости не хватило, а видно, интуиция подсказала: самым заметным там буду – если кого и “достанут”, так именно меня. И без того в Догоняя дважды стреляли – от переизбытка злобы или решив добыть себе мех на шапку. К счастью, меткостью бандиты не отличались… Так что голодуха вскоре должна была начисто загубить нашего драгоценного песика. Кожа да кости стали.

Ночевал он пока что все в том же месте – боялся пропустить приход хозяина, еще надеялся на чудо. Поначалу Гуня отлучался лишь на полчасика – справить нужду или порыскать по-быстрому у мусорных бачков. Потом в поисках пищи пришлось шнырять по городу целый день… Надежда на возвращение Сувы таяла, превращаясь в некую абстрактную веру в чудесное избавление от невзгод, в то, что с таким замечательным песиком не может произойти ничего ужасного, и рано или поздно все несчастья кончатся и будут потом казаться лишь страшным сном.

…Его пытались поймать уже в четвертый раз. Сегодня это была парочка пахнущих портвейном бомжей с большущим холщовым мешком и крепкой палкой от швабры. Они гнали Гуню по пустырю, гикая и улюлюкая. Пытались прижать его к высокому глухому забору. Если б пес настолько не отощал и ослаб, он давно бы уже оторвался от погони. Но ноги не держали и дыхалка подводила – приходилось часто останавливаться, чтобы прийти в себя. За это время бомжи резко сокращали созданный Догоняем отрыв.

Грудь ходила ходуном, сердце билось как сумасшедшее, едва не выскакивая наружу, а ноги дрожали противной мелкой дрожью. Смерзшаяся после ночи земля была тверда как камень и больно ранила подушечки лап. Страдающие без опохмелки типы со зверскими харями мелькали все ближе. А когда они оказывались совсем рядом, Гуня из последних сил делал рывок, оттягивая развязку еще на несколько минут. Потом впору было лечь и помереть. И все-таки находился еще какой-то остаточек сил, и он снова чудом спасался в самый последний момент. Но эти “пятнашки” не могли продолжаться бесконечно…

Валера ехал в служебном “вольво”, возвращаясь с задания. Пришлось брать маньяка, который, перескакивая из тела в тело, совершал совершенно одинаковые зверские преступления. Кровавый счет ублюдка рос с каждым днем. Во всероссийский поиск включились тысячи полицейских, но результата очень долго не было.

Приказ гласил: “Взять живым!” Но, конечно же, гадину пристрелили на месте. Что толку от ареста, если маньяк в любой момент может УЙТИ из самой прочной камеры, из-под самой надежной охраны… И вот он лежит в парадняке, раскинув руки, – обычный человек в обычной одежде. Он никак не ожидал, что копы “вычислят” его собственное, ни в чем не замешанное тело. Гримаса удивления так и застыла на его костенеющем лице…

Да, это было страшное время. Тюрем и исправительных колоний в прежнем понимании больше не существовало. Теперь это были всего лишь склады тел, вроде вокзальных камер хранения. Все уголовники, включая самых опасных рецидивистов, могли преспокойно выходить на промысел, совершать любые злодеяния, прятать награбленное, пить-гулять, а затем как ни в чем не бывало возвращаться в свою камеру или барак, имея стопроцентно надежное алиби. Законы ведь не станут менять из-за такого сумасшествия, да и не поспеть…

А с другой стороны… Угрозыск ловил преступников, а арестованными оказывались невинные люди, чьим телом просто воспользовались. Но где гарантия, что этот добропорядочный гражданин не решился, пользуясь ситуацией, реализовать свои давние преступные планы, доселе сдерживаемые одним лишь страхом наказания, и теперь сваливает вину на несуществующего “постояльца”. Конечно, полиция будет проверять показания подозреваемого о его ПРИКЛЮЧЕНИЯХ. Но только дурак не заявит, что пребывал где-нибудь на Амазонке – и поди-ка свяжись с тамошней полицией, получи информацию…

А посему большинство оперов и следователей делают вид, что никакого ПЕРЕСЕЛЕНИЯ ДУШ в природе не существует, и привычно определяют преступников по отпечаткам пальцев, по приметам и фотороботам. Начальство смотрит на все это сквозь пальцы. А наиболее честные, принципиальные, как всегда, получают по шапке: раскрываемость на нуле, висячих дел горы и все такое прочее.