Год испытаний - Брукс Джеральдина - Страница 30

Элинор вся сжалась, схватилась за спинку стула, как будто вот-вот потеряет сознание.

— Я знаю, что вы задумали. Ты будешь говорить про меня гадости моей дочке! — кричала Афра.

Я подала Элинор знак, и мы пошли к выходу, а нам вслед неслись проклятия.

Я очень беспокоилась о Фейт и после обеда вернулась с корзинкой еды и мазью для Афры. Но она не открыла мне дверь и продолжала всячески обзывать меня, так что я просто оставила корзинку на ступенях и ушла. То же повторилось и на следующий день, и еще через день. Каждый раз я видела в окне Фейт, которая смотрела на меня грустными, как у взрослой, глазами. Но на третий день я Фейт не увидела. И когда я спросила Афру, где Фейт, она начала что-то распевать тонким голосом — слов было не разобрать.

Через два дня я решила пойти к Афре, когда стемнеет. Я надеялась, что она со сна потеряет бдительность и мне удастся узнать у нее, как там Фейт. Но Афра не спала. Еще издали я увидела в окне отсветы пламени, а подойдя поближе, смогла разглядеть, что Афра пляшет перед огнем. Она остригла волосы чуть ли не до корней. Приседая и подпрыгивая, она пронзительно верещала: «Аратали, ратали, атали, тали, али, ли-и-и-и-и-и-и-и-и-и!» Она воздела руки как в молитве, а потом сняла что-то с потолочной балки. Я вначале не поняла, что это. Видно было только, что предмет этот движется, что он… живой!

Должна признаться, что я тогда испугалась. Я не верю в колдовство, но верю в злые мысли — и в безумие. И когда змея выскользнула из рук Афры и обвилась вокруг ее талии, единственным моим желанием было бежать без оглядки.

Но я должна была забрать Фейт у матери, которая, очевидно, сошла с ума. Я заколотила в дверь и вскоре очутилась лицом к лицу с Афрой.

У меня перехватило дыхание от ужасного смрада. Еще не видя трупа, я поняла, что девочка давно мертва. А потом я увидела, что она подвесила Фейт, как куклу, к балке. Афра, видимо, пыталась закрасить ее почерневшую кожу со следами чумы какой-то белой пастой.

— Афра, пожалей дочку! Сейчас же отвяжи ее! Дай ей упокоиться с миром!

— Это ты говоришь о жалости? И где он, этот твой покой?

Она зашипела и бросилась на меня со своей змеей. Я обычно не боюсь змей, но тут, в свете огня, когда глаза гадины загорелись красным и она высунула свой раздвоенный язык, я пришла в ужас. И побежала прочь от этого ужасного дома.

Пастор сходил к Афре той ночью, а на следующее утро еще раз отправился туда уже вместе с Элинор. Но Афра к тому времени закрыла дверь на засов и занавесила окна. Она плясала, выкрикивая ругательства, и нараспев повторяла что-то невнятное. Пастор стоял на улице и молился за нее.

Потом мы обсуждали, не послать ли в дом Афры мужчин, чтобы они вышибли дверь и вынесли тело ребенка. Но пастор выступил против этого. Он сказал, что риск слишком велик: Афра в ее безумном состоянии могла накинуться на людей, да и труп девочки разложился.

— Похоронить девочку мы можем и позже, — сказал он. — Когда Афра немного успокоится.

Но Элинор рассказала мне по секрету, что Майкл Момпелльон опасался и того, что, увидев Афру со змеей, люди могут подумать, что она ведьма, и тогда по деревне снова распространятся всякие страхи и суеверия.

Больше я к Афре не ходила. Сердце подсказывало мне, что нельзя оставлять ее наедине с безумием, но я его не послушала, а по правде говоря, просто боялась. Какое-то время я вообще старалась не думать об Афре. Кроме нее, у меня было много пищи для размышлений. Прошло две недели с тех пор, как мы жгли вещи, и что-то произошло в нашей деревне.

Я сказала: что-то произошло. Но вернее было бы сказать, что чего-то уже не происходило. После последнего воскресенья в июле мы не слышали о новых жертвах чумы. Сначала я не обратила на это внимания, так как ухаживала за теми, кто был болен или лежал при смерти. Но к следующему воскресенью, когда мы собрались в Делфе, я начала, как обычно, считать всех присутствующих и очень удивилась, обнаружив — впервые за этот год, — что все на месте.

На следующее утро я вышла во двор поискать яйца и обнаружила там незнакомого петуха с моими курами. Он был не робкого десятка и вместо того, чтобы убежать, когда я попыталась отогнать его, пошел прямо на меня, склонив набок свой красный гребешок.

— О, да это петух Эндрю Меррика! — Пока я говорила, он взлетел на колодец и громко закукарекал. — А что ты тут делаешь, дружочек, когда твой хозяин высоко в горах?

На это он мне ничего не ответил, а поскакал к дому Меррика, который уже давно стоял заброшенный.

Откуда птица узнала, что можно вернуться в деревню? Это так и осталось загадкой. Но позже в тот же день в свой дом вернулся и хозяин петуха, Эндрю Меррик. Он отрастил длинную густую бороду. Он вернулся, потому что поверил своему петуху, что это безопасно.

Радовались ли мы, когда до всех наконец дошло, что чума оставила нас в покое? Нет, особого веселья не было. Потери оказались слишком велики. У каждого выжившего по меньшей мере двое близких лежали в сырой земле. К тому же каждому из нас пришлось в течение этого года выполнять работу за двоих или троих, и люди устали.

Но, конечно, у всех полегчало на душе, когда мы поняли, что болезнь нам больше не грозит. Все-таки человек хочет жить, даже если ему кажется, что жизнь его потеряла всякий смысл после потери близких, — так уж он устроен.

А в доме пастора Майкл Момпелльон и Элинор впервые — на моей памяти — поспорили. Она хотела, чтобы он отслужил благодарственный молебен за наше спасение, он же считал, что это преждевременно.

— А ты представляешь, какая будет реакция, если это окажется не так? — услышала я его слова, когда проходила через гостиную. — Если нам и можно что-то поставить в заслугу, так это то, что удалось не допустить распространения болезни на другие деревни. В графстве Дербишир не было ни одного случая чумы. Так не лучше ли подождать неделю-другую?

— Но послушай, любимый, — ласково, но настойчиво возражала Элинор, — ты и сам уверен, что с чумой покончено. Так почему же ты затягиваешь наш карантин? Среди нас есть люди, которые похоронили всех своих близких. Мы не имеем права удерживать их здесь. Они имеют право поехать к дальним родственникам, чтобы начать новую жизнь.

— Ты что же, считаешь, что я о них не думаю? — В голосе его прозвучала горечь. — Если я отслужу молебен, а потом окажется, что болезнь еще таится среди нас, то люди погрузятся в такие пучины отчаяния, из которых мне уже не удастся их вызволить.

— Поступай как считаешь нужным, Майкл, но не заставляй людей ждать бесконечно. Не у всех такой сильный характер, как у тебя, — сказала Элинор и направилась к двери.

Я быстро спряталась в библиотеке, и она меня не заметила. Но я видела, что она изо всех сил пытается сдержать слезы.

Я не знаю, чем закончился их спор, но спустя несколько дней после того, как я случайно подслушала этот разговор, Элинор прошептала мне, что пастор назначил молебен на второе воскресенье августа, если, конечно, не будет новых случаев заболевания. Эта новость быстро разлетелась по всей деревне, хотя пастор официально об этом и не объявлял. Когда настал этот день, мы собрались в залитом солнцем Делфе, как надеялись, в последний раз. В ожидании пастора люди подходили друг к другу уже безо всякого страха, пожимали руки и оживленно болтали.

Наконец он появился — в белом стихаре, обшитом тончайшим кружевом. Элинор была в простом легком платье из хлопка, с белой шелковой вышивкой. В руках она держала огромный букет, который составила из цветов, срезанных в саду и собранных по дороге. Тут были и нежно-розовые мальвы, и темно-синие дельфиниумы, и лилии, и душистые розы. Она смотрела на мужа сияющими глазами, ее светлые, пышные волосы как корона обрамляли ее прелестное счастливое лицо. Совсем как невеста, подумала я.

— Давайте возблагодарим Господа…