Год испытаний - Брукс Джеральдина - Страница 16

Мистер Момпелльон отправился домой, а я пошла в таверну, чтобы договориться там о лошади с телегой на завтра. Было так холодно, что изо рта у меня шел пар, я даже побежала, чтобы согреться. Шахтерская таверна была известна на всю округу. Там обычно собирались любители выпить, а еще там проходили собрания Совета шахтеров, где решались все вопросы, связанные с добычей и продажей руды.

Внутри горел камин и было очень тепло. Для буднего дня народу было много. И конечно, среди прочих там был и мой отец. По нему было видно, что выпил он немало.

— А, дочка! Ты замерзла, иди сюда, я угощу тебя пивом, чтобы твои щечки опять порозовели.

Я покачала головой и сказала, что мне еще надо возвращаться на работу.

— К черту эту работу. Сам отец приглашает тебя выпить! А потом можешь пойти и сказать этому болтуну священнику, что в хорошей кружке пива мудрости побольше, чем в четырех Евангелиях.

Я и сама не знаю, зачем я сказала это. Жизнь с отцом должна бы научить меня, что нельзя перечить ему. Но моя голова, как я уже говорила, была забита стихами из Библии, и в ответ на его богохульство строки из Послания апостола Павла к ефесянам сами слетели с моих губ:

— «Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим».

Мужчины одобрительно гоготали над его словами, но, услышав мой ответ, стали смеяться уже над ним.

— Ну и язычок у твоей дочки! — сказал один из них, но при взгляде на отца мне захотелось зажать им всем рот.

— Не очень-то вылезай со своими цитатами. Ты что думаешь, если Момпелльон со своей женушкой носятся с тобой, я не смогу тебя приструнить? — Отец схватил меня за плечи и заставил встать перед ним на колени. — Ну что? Говорил же я тебе, что ты будешь учиться у моих ног, и так, черт побери, оно и будет. Эй, кто-нибудь, принесите-ка мне уздечку для сварливых жен, я заткну ее поганый рот!

Меня охватил страх. Перед глазами встало лицо матери в железной раме, ее страдальческие глаза, нечеловеческий крик, рвущийся из ее горла, когда железо впилось ей в язык. Он надел на нее это ужасное приспособление, после того как она отругала его при всех за пьянство. Я, тогда еще совсем маленькая, так испугалась, что убежала и спряталась. Когда отец напился до бесчувствия, кто-то сжалился над ней и разрезал кожаный ремень, которым уздечка пристегивается к подбородку. К тому времени ее язык был так изранен и так распух, что она только через несколько дней смогла говорить.

Руки отца сжимали мои плечи, но мне казалось, что они сжимают меня за горло и душат. Я никак не могла сглотнуть, во рту скопилась слюна, меня охватило безумное желание плюнуть ему в лицо. Но я его слишком хорошо знала и понимала, что, если я сделаю это на глазах его собутыльников, он изобьет меня до полусмерти. Когда я была ребенком и он бил меня, Афра никогда не вмешивалась. Она вступалась за меня только тогда, когда он бил меня по лицу: «Мы никогда не выдадим ее замуж, если ты ее изуродуешь».

Годы спустя, когда Сэм Фрит спас меня от этого ужасного существования, он, лаская меня, обнаружил бугорок у моего правого плеча — там неправильно срослась кость. Я призналась ему, что, когда мне было шесть лет, отец швырнул меня об стену. Сэм заставил меня рассказать обо всех других случаях, и, когда я начала вспоминать все это, он побелел от гнева. Дослушав меня до конца, он отправился к отцу. «Это тебе за девочку, которая не могла дать сдачи», — сказал он, ударив его своим огромным кулаком в лицо и сбив с ног.

Но теперь Сэма со мной не было. Я почувствовала, как у меня по внутренней стороне бедра потекла горячая струя. Страх заставил мое тело предать меня так же, как это было в детстве. Я скорчилась у ног отца и тонким, каким-то не своим голосом попросила у него прощения. Он рассмеялся, ослабил хватку и ударил меня носком сапога в бок так сильно, что я перевернулась и оказалась в собственной луже. Я сняла фартук и кое-как вытерла пол, а потом бросилась вон из таверны. Мне было уже не до повозки. Я сгорала со стыда. Дома я сразу же сбросила одежду и терла свою кожу мочалкой, пока она не покраснела. Я все еще плакала, когда прибежал маленький Сет и сказал, чтобы я шла к Мэгги.

Пока я была в таверне, у нее случился еще один приступ, после которого отнялась и правая, здоровая сторона. Мэгги Кантуэлл умерла еще до полуночи.

На следующий день после того, как мы с Элинор Момпелльон принимали роды у Мэри, мне стало стыдно, что я стащила у нее пузырек с опием. Я взяла его с собой на работу и хотела незаметно положить на место. Но каждый раз, когда у меня появлялась такая возможность, мне не хватало силы воли, чтобы с ним расстаться. В конце концов я снова принесла его домой и, чувствуя себя ужасно виноватой, спрятала его в глиняный горшок. В ту ночь, когда умерла Мэгги, я смотрела на пузырек и думала, какую же дозу надо принять, чтобы быстро уснуть. Я отломила кусочек липкого вещества и попробовала его на язык. Опий оказался очень горьким, так что я разрезала этот кусочек пополам, смешала его с медом и проглотила, запив пивом. Затем разожгла печку и сидела, глядя на огонь.

Я перенеслась в какое-то место, где солнце было настолько ослепительным, что я вынуждена была закрыть глаза. Где-то кричала сова, и ее крик был протяжным, как звук охотничьего рожка, а потом это были уже десятки рожков, певшие о чем-то красиво и слаженно, и я увидела, как расплавленные ноты падают золотым дождем. В том месте, где они касались земли, вырастали стены и арки, из которых складывались блестевшие на солнце башни. Я шла по этим извилистым улицам и вела детей за руки. Солнце освещало высокие белые стены, отовсюду слышался колокольный звон.

Я проснулась от звука нашего церковного колокола, в который раз звонившего по умершим. Бледный луч пробрался в комнату сквозь покрытое морозными узорами окно и светил мне прямо в лицо. Я обнаружила, что лежу на полу, очевидно, ночью я сползла со стула. Я замерзла, все тело у меня болело, я с трудом смогла встать на ноги. Во рту пересохло. Я разжигала огонь, передвигаясь, как старуха.

Но голова у меня была ясная и чувствовала я себя так спокойно, как в тот день, когда Том был у моей груди, а я сидела, опустив ноги в ручей, и смотрела, как играет рядом Джеми. Судя по солнцу, я проспала не меньше десяти часов.

Я умылась и расчесала спутавшиеся волосы. Платье мое помялось, но я надела сверху новый фартук. Выйдя на улицу, я пыталась удержать это ощущение необыкновенного спокойствия, с которым проснулась, но не прошла и нескольких шагов, как снова столкнулась с мрачной реальностью.

Пятилетняя Салли Мастон, дочка моей соседки, молча стояла на пороге своего дома. Ее ночная рубашка была вся в крови от прорвавшегося нарыва. Я подбежала к ней и взяла ее на руки.

— Где твоя мама? — спросила я.

Она ничего не ответила, только бессильно уронила голову на мое плечо. Я внесла ее в дом. Огонь давно погас, было страшно холодно и темно. Ее мать лежала на кровати, белая как мел и холодная. Видно, она умерла уже много часов назад. Отец девочки лежал рядом на полу, он был жив, но весь горел и задыхался. В люльке у очага чуть слышно пищал младенец.

Может ли за один день случиться столько несчастий? Оказывается, может. До заката болезнь унесла жизнь еще четырех человек. Момпелльоны переходили из дома в дом. Пастор молился с умирающими, составлял завещания и утешал родных, а мы с миссис Момпелльон ухаживали за больными и пытались найти людей, которые согласились бы взять к себе сирот. Это было непросто, особенно если ребенок был болен.

В тот день я должна была хоть как-то помочь детям Мастонов. Я обмыла тело их матери и подготовила его для похорон. Для отца я уже почти ничего не могла сделать: он лежал без сознания. Когда могильщик Джон Миллстоун приехал за телом матери и узнал, что отец еще жив, он выругался себе под нос. Я, должно быть, так сердито на него глянула, что он сдернул с головы свою замызганную шапку и вытер ладонью пот со лба.