Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Смирнов Леонид Эллиевич - Страница 78

– Уважаемый Михаил Иванович, – отхлебнув кагора, заговорил святой отец. – Возвращаясь к нашему вчерашнему разговору… – Отец Феогност сделал паузу, чтобы недопитый кагор не остыл в кружке. Потом наши сосуды еще будут наполнены – и не раз. – Я говорил о том, что месть недопустима. О том, что дело отнюдь не в угодном Богу смирении, а в ее бессмысленности. Нельзя создавать замкнутый круг ненависти, из которого один выход – всеобщая смерть. Нельзя переносить свою войну в загробный мир, ждать Страшного Суда, дабы разрешить мирской конфликт. Все надо решать здесь и сейчас. А для этого кто-то должен сделать первый, самый трудный шаг – и прекратить смертоубийство. Вы согласны со мной?

– Нет, батюшка… – Я тоже сделал паузу, но для того, чтобы выбрать выражения помягче, – не хотелось обижать священника даже в малом. – Вернее, согласен, но лишь отчасти. То, что справедливо для людских отношений, нельзя механически переносить на отношения двух враждебных, взаимоисключающих миров – мира людей и мира чудовищ. Запрещено не только логикой и здравым смыслом, но и чем-то большим. Глубинным, потаенным знанием, если хотите. Самим устройством Вселенной, которое – от матушки-природы… ну или от бога.

Помрачнев, отец Феогност едва заметно покачал головой, встал с оттоманки, чтобы принести со стола тарелку сушеных яблок, но так и остался стоять, грея руки у прекрасной русской печки.

– Люди и чудовища, – продолжал я, – в принципе не могут договориться, потому что… Вы ведь не пробовали договориться с осой, чтобы она вас не кусала? А с постельным клопом или медведем-шатуном?

– Спору нет – удачные сравнения, – не отрывая ладоней от горячего беленого бока печки, отозвался батюшка. – Однако у клопов нет разума, а у некоторых чудовищ его даже слишком много. У вервольфа, например, или у «змеюки». Или, скажем… – он сморщил лоб, напрягая память, – у песчаного дракона.

– Не в бровь, а в глаз, батюшка. – Я развел руки и чуток наклонил голову, как бы сдаваясь на милость победителя. – Но вы бы сами вряд ли поверили, что охотник не станет стрелять, вдруг узнав, что пойманный им на мушку волк – разумен. Их роли, от века затверженные, вошедшие в плоть и кровь роли смертельных врагов не позволят им изменить правила игры.

– Но вы же, Михаил Иванович, не какой-нибудь темный таежник. Вы – умнейший человек. Я знаю… – Властным движением руки он пресек мой вялый протест. – Вы обязаны попытаться. Признайтесь: вам ведь уже приходилось сталкиваться с разумными чудовищами нос к носу. И вы могли переговорить с ними, если бы захотели…

– И говорил, – бесцеремонно перебил я, внезапно ощутив, что этот разговор страшно меня утомил. – Не один раз. Отсюда моя уверенность. Полная и безоговорочная, – рубил я фразы, словно гвозди вбивая в крышку гроба надежды.

– Вы скажете: со стороны легко судить. И все-таки мне кажется… – упорствовал батюшка.

– Миша! Федя! Идите сюда! – вдруг донесся из спаленки взволнованный голос Прасковьи Макаровны. – Настя в себя приходит. Зовет какого-то Степу.

Мы кинулись на зов.

Явочные квартиры были провалены. Я проверял их одну за другой и всякий раз натыкался на устроенную Корпусом Охраны засаду или видел условный знак – поставленный на подоконник горшок с геранью. Дважды, когда я обнаруживал жандармов слишком поздно, за мной устраивали слежку. И я уходил от шпиков проходными дворами, в последний момент вспрыгивая на подножку трамвая или пассажирского мотора.

Итак, подпольной сети уже не существовало. Не получив помощи, мы с Настей подались в верховье Томи, в предгорья Кузнецкого Алатау. Там, среди сотен рудничных поселков и кустарных слобод, я надеялся затеряться как иголка в стоге сена. Ничуть не бывало.

Наша непохожесть сразу бросалась в глаза старожилам, хоть мы и прибыли из такого же рудничного края. А чужаков здесь не привечали. Почему? Боялись пришлых пуще моровой язвы, резонно полагая, что по стране в лютую годину гуляют одни только чудовища да беглые каторжане.

Местные власти требовали докладывать обо всех мало-мальски подозрительных субъектах, и о нас добросовестно стучали околоточным да урядникам. Меня и Настю трижды задерживала конная стража. Всякий раз нас сажали в кутузку и после тщательного дознания отпускали, промариновав для верности пару лишних дней в околотке. На прощание мне шептали на ухо:

– Ехал бы ты отсюда, парень, подобру-поздорову. Не ровен час, случится что.

Мы скитались по Кузнецкой губернии, пытаясь найти себе пристанище, и с каждым днем надежды наши таяли – равно как и звонкие «рамзинские» червонцы, зашитые в специальный денежный пояс, который я надевал под нижнюю рубаху. Еще немного – и мы останемся без копейки на каком-нибудь богом забытом полустанке, и придется мне пропитания ради идти с кистенем на большую дорогу.

Ничего не поделаешь: вернулись в губернскую столицу – Кузнецк-на-Томи. В трехсоттысячном городе литейщиков и металлистов затеряться нетрудно. Настя могла снова пойти в гувернантки, а я бы устроился конторщиком или, на худой конец, приказчиком в лавку. Как-никак, мой ярмарочный опыт кое-что стоил.

Но кузнецкая страничка наших скитаний продлилась меньше недели. Нас выдал бывший каменский осведомитель Охранки, за какие-то прегрешения сосланный в здешние края. Надеясь заслужить прощение, он расстарался и настрочил донос в несколько страниц, где живописал мои былые деяния. Читать его красочные сочинения в губернском полку Охраны не стали, ограничившись первыми строками: «Игорь Федорович Пришвин, беглый логик Гильдии Истребителей Чудовищ…»

Слава богу, я был вместе с Настей, когда начали окружать дом, где нам удалось снять пристойную и не слишком дорогую комнату. Я вовремя почуял приближение вооруженных людей. Нюх у меня – как у хорошей лайки.

– Надо бежать, – только и сказал я девушке.

Она глянула мне в глаза – словно обожгла, и ее невысказанный вопрос тут же растаял без следа. Настя была готова идти со мной куда угодно.

Бросив свой небогатый скарб, мы ушли через чердак на соседнюю крышу, оттуда – миновав богадельню и молельный дом баптистов – спустились в харчевню «Три барана». Смешались с толпой, гуляющей по случаю воскресного дня на Казацкой площади, где было устроено торжище и выступал цирк на колесах. И, незамеченные, пробрались в соседний квартал, где жил народ побогаче. Там взяли извозчика.

Опустив верх пролетки, я принялся за работу. Когда спустя полчаса мы добрались до постоялого двора на южном выезде из города, меня было не узнать: я надел парик, наклеил усы, с помощью линз сменил цвет глаз, добавил себе лет пятнадцать, умело организовав морщины на лбу и складки у рта. Нос мой приобрел кавказскую горбинку, а цвет кожи стал более смуглым.

Настя, широко раскрыв глаза, следила за этими превращениями, но так ни о чем и не спросила. Заговорив извозчика, чтобы он ничего не заметил и не запомнил, я подал девушке руку, и мы сошли на деревянные, местами утонувшие в грязи мостки. Теперь у нас одна задача – выбраться из города. Но как это сделать, если все дороги из Кузнецка намертво перекрыты?

На базаре я нашел цыгана и «уговорил» его уступить мне за гроши две ходкие лошадки и старенькую, но недавно починенную кибитку. Этот конокрад еще не скоро поймет, что его крепко обдурили.

Я выбрал южный выезд из города по одной простой причине: Кондомский тракт короток и ведет в тупик, упираясь в поселок Таштагол, за которым только горы. А потому именно этот тракт всегда охраняли хуже других. Но заговорить разом дюжину жандармов при исполнении не смог бы даже матерый старший логик – не то что я. Перебить их на кордоне – порезать финкой, пострелять из их же собственных автоматов – я, наверное, сумел бы, но не захотел. Настя не переживет такого испытания. Даже если я заранее уведу ее подальше – все равно потом узнает по глазам, что искупался в людской крови. Надо было напрячь извилины и придумать какую-нибудь хитрость.

Документы и форма, принадлежащие командиру эскадрона конной стражи, достались мне без особого труда. Опытный и-чу может заговорить любого мирянина – будь тот хоть ста пядей во лбу. И я стал Марабеком Айниевым, выходцем из знойной Гянджи. Вместе с юной супругой я направлялся в Темиртау к новому месту службы; в Куз-нецке-на-Томи мы были проездом. Все честь по чести. Если, конечно, не встретится мне на кордоне – дьявольским попущением – кто-нибудь из бывших сослуживцев этого ярого джигита.