Под крестом и полумесяцем. - Смирнов Алексей Константинович - Страница 25

Каждый раз, когда иду на дежурство, загадываю: проскочу — не проскочу? В ход идут всякие уловки: стараюсь не наступать на трещины в асфальте, стучу по дереву, плюю через плечо. Что-то я, видимо, сегодня упустил, потому что начинает разворачиваться история. Вот недавний пример: привезли копрофага. То есть пил человек день, пил второй, девятый, а после стал копрофагом: начал, стало быть, дерьмо жрать. Кого к нему надо вызвать? Кто ему нужен незамедлительно, по жизненным показаниям? Ну конечно же, невропатолог. И я пришел, и долго стоял, созерцая существо, рычавшее и хрипевшее на полу, временно лишенное в больничной обстановке желанного продукта. Этот случай стал в дальнейшем неким эталоном, «культовым» эпизодом, на который равняются все прочие. Десять баллов по субъективной шкале.

Вспоминаю копрофага, прицениваюсь к спящему мужичку. Может, потянет на троечку — выкину быстро, и все дела. А может, и не на троечку…

Проверяю рефлекс, но не классически, и даже не тот, что описан в учебнике и вообще проверяется. Просто бью молотком и с горечью думаю о юмористических программах, в которых огромный молоток является воплощением всего смешного; доктор лупит им больного, или только грозит, а у того уже что-то звякает, бренчит, булькает.

Через полчаса мужичок садится, начинает чесаться. Лицо у него красное — отчасти из-за мороза, борода мышиного цвета, маленькие глазки сидят глубоко и смотрят кротко. Правда, несколько сонно. Взор, как говорится, не фиксированный.

Вскоре проступают очертания трагедии.

— Я пребывал (sic!) в переходе метро, — сообщает бомжара. — Я просил подаяние…

В этой фразе слышится нечто святоотеческое.

Выясняется, что фарт ему в метро не шел: без всякого повода, ни за что и ни про что мой пациент был избит резиновой дубинкой. Потом безбожники сволокли его в обезьянник, где якобы случились сомнительные судороги с потерей сознания, пеной, кусанием языка и прочими мелкими радостями.

Я прикидываю, куда его сунуть. Поставлю сотрясение мозга и запихну в хирургию. Конечно, ни о какой неврологии не может быть и речи, меня убьют. Я представляю свою шибко правильную заведующую со всей ее четкой артикуляцией — что она мне скажет, обнаружив поутру в коридоре подобный подарок. Нет, только в хирургию. Сейчас пойду спать. Вот только снимок надо сделать, черепушку, так положено.

Неопытный я, зеленый. Пора бы мне знать, что одно «положено» неумолимо влечет за собой следующее. Кроме того, я плохо разбираюсь в рентгенограммах черепа, где черт ногу сломит, и запросто могу зевнуть какую-нибудь трещинку. Итак, казалось бы, что доводов против снимка достаточно, но я, страхуя задницу, распоряжаюсь, и клиента увозят. Потом привозят, со снимком. Я всматриваюсь, и… сломано или не сломано? Тычу картинку всем подряд, все пожимают плечами, никто ничего не знает. А дело серьезное! Если черепушка проломлена, клиента надо отправлять в нейрохирургию — на другой-то конец города, ночью! Звонить, договариваться — это раз. Машину заказать и дождаться — это два. Третье самое главное: подтвердить диагноз. Пропунктировать, значит, и посмотреть, не натекло ли в мешочек, о котором говорил, кровищи, из мозгов. Двадцать четыре ноль-ноль, нового дня глоток.

И я решаюсь. Набираюсь общеобязательной злобы, наглости, зову санитара.

— Раздеть его! — приказываю строго. И сестрам: — Готовьте пункцию.

Те морщатся, кривятся, смотрят на меня с высокомерной жалостью. Конечно, позови я их под лестницу, реакция была бы немного другой. Не скажу, что положительная, но более благосклонная.

Вот тут-то и выясняется количество ватников. Отодрали первый, отодрали второй. Санитар недоволен, уходит за перчатками. Это показательно.

Когда мужичка укладывают на стол, над ним взвивается пыльное облако. Это — перхоть, чесоточная пыль. У клиента чесотка, везде. О прочем не хочется думать. Один, например, двадцатилетний наркоман помер от дозы, а потом пришли анализы, так там был СПИД, сифилис, гепатит В, С, D, триппер и чесотка. А помер от дозы. Я глотаю слюну и, не желая дышать кожными чешуйками, требую себе маску. Процедурная сестра тоже проникается ситуацией и все швыряет, я вонзаю иглу, пациент моментально приходит в себя, выгибается в мостик и орет:

— Это что ж получаются! Снова бьют!.. В милиции бьют, и в больнице тоже бьют!…

— Тьфу! Тьфу! — мы с сестрой отмахиваемся от чесоточных вихрей и стараемся не дышать. — Лежи спокойно, сволочь!

Колпак мне велик, съезжает на глаза, но я его не поправляю. Меньше вероятность схлопотать соринку, а соринка соринке рознь.

Короче говоря, мужичок не дается. Он матерится, но довольно осторожно, без вывертов. А вот сопротивляется мастерски. Зову на помощь, приходят еще люди, сгибают его в бараний рог, я беспомощно тычусь ему в спину, словно передо мной — запароленный вход в пещеру Сезам, а может быть, выход на одноименную улицу. Еще неизвестно, что там, под кожей, меня поджидает. Спинная сухотка — это запросто. Правда, я в перчатках, но перчатки можно порвать.

В конце концов я отступаюсь. Стою, передо мною ерзают татуированные ступни, надпись — «они устали». Это уже не ноги, это корни, которые грубо выдернули из сырой земли и, не отряхивая праха, переместили в процедурный кабинет. Тот хоть и не самый стерильный в мире, но тоже не конюшня.

Следует хитрая запись: пункция невозможна по техническим причинам. Звоню, как и боялся, в нейрохирургию, сегодня дежурит семнадцатая больница, из истребительных. Еле дозваниваюсь. Мигом становится ясно, что нейрохирурги не лыком шиты, им мои технические трудности понятны.

— Пропунктировать больного не можете! — рычит трубка.

Приедут. Часа через три. Хорошо, что зима и мостов не разводят. Мужичка уже сняли со стола, налили ему сладкого чайку в железную кружку, дали булки с вареньем. Он вдумчиво кусает, прихлебывает. Всем кланяется, благодарит. Персонал, видя, что дело долгое, проникается к убогому смутной симпатией и подкармливает, как приблудного пса. Кто-то уже порывается застелить ему коечку. Я хожу взад-вперед, мучаясь и казнясь: правильно ли дернул людей? Сейчас приедут, глянут на снимок и ничего не скажут, только посмотрят…

Когда приезжают, все примерно так и происходят, только быстрее. На снимок смотрят, на меня — нет, вообще. Мужичка хватают под микитки, волокут обратно, на стол. Нейрохирург приближается к нему, поигрывая шприцем и улыбаясь в добрые усы.

— Так, дядя, если будешь рыпаться — мы тебя усыпим!

Проклятый бомж с готовностью кивает. Понятное дело — он протрезвел, и все пойдет гладко, но залетные считают иначе, они по-другому оценивают ситуацию. Дескать, приехали профессионалы — и все технические трудности разрешились. Ну, Бог им судья. Впрочем, они свое дело действительно знают. Как только мужичок забирается на стол, нейрохирург, бросив беглый взгляд на «усталые ноги», с любопытством спрашивает:

— Давно от Хозяина?

То есть вопросов вроде тех, что был ли там вообще, не возникает.

— Четыре месяца как, — радостно отзывается мужичок.

Нейрохирург одним ударом вгоняет иглу, высасывает кровь.

— Ну все, — говорит он мне. — У больного — перелом основания черепа, в операции не нуждается, мы его с собой не берем, может лежать в условиях терапевтического отделения.

Вот и приехали.

Я мчусь к конторке, подсаживаюсь, вкрадчиво шепчу:

— Не берете — ладно. Только напишите — хирургического. Не надо терапевтического!

Потому что терапевтическое — это мое, нервное, как я и боялся.

— Формально же это травма, — шепчу я дальше. — Зачем же на терапию?

Доктор весело скалится, качает головой, зачеркивает «терапевтического» и выводит: «хирургического». Встает, свистит коллегам, и все, не прощаясь, растворяются в зимней сказке. Ржут далекие кони, в небо взмывают волшебные сани, украшенные красным крестом.

Я перевожу дыхание. Значит, со снимком все в порядке, перелом основания черепа на нем не рассмотреть. Звал на одно, а нашли другое. Ну, все равно кругом прав. Теперь мелочи. Сажусь на телефон, зову хирургов, наших. Я уже знаю, какие у них будут лица.