Лента Mru - Смирнов Алексей Константинович - Страница 7

Речь генерала была гладкой и колоритной. Она, предназначенная для узкого круга слушателей, разительно отличалась от обычных выступлений того же генерала перед публикой, которая только и успевала понять из них, что кто-то, раскачивая лодку на переправе, мечется из стороны в сторону и при этом, с риском зарезаться, несет золотые яйца.

Наждак разволновался:

— Этого не может быть!

— Чего не может быть? — прищурился Точняк. — Вы сомневаетесь в зарождении человечества на берегах Волги?

— Никак нет, товарищ генерал-полковник. Я сомневаюсь в реальности планов Черного Магистра. Разрушить центр Мирового Добра невозможно по причинам этического и метафизического характера.

— Вы слишком много читаете, Наждак, — неодобрительно заметил генерал. — Вам это ни к чему. Уверяю вас, что нет ничего невозможного в том, чтобы разрушить что-то уже построенное. Иначе бы вы здесь не сидели. Я вызвал вас из расчета, что вы сумеете опередить Магистра, пока не поздно. Вы сами видите, как растут его аппетиты. Сегодня он скопировал вас, а завтра, чего доброго, скопирует и меня. Боюсь, что в скором будущем он окрепнет и пойдет на диверсию в центре богатыря Святогора. Настало время дать ему по рукам и сыграть, повторяю, на опережение. Неровен час, он напечатает с ваших копий новые, пока не построит целую армию. Тогда нам конец. Поэтому я поручаю вам первыми уничтожить центр мирового Зла.

И генерал кивнул на фотографию.

— Это все, что нам удалось получить. Отправная точка. Куда вас приведет лабиринт — а я уверен, что вы окажетесь в лабиринте — я не знаю.

Вера Светова сбросила с плеча бутафорскую косу.

— Товарищ генерал-полковник! Не сомневайтесь на наш счет, мы вас не подведем. Мы загладим вину. Тем более, что у Магистра процветает головотяпство — Сема Ладушкин, фотограф, молочники… Наши всех раскокали!

Генерал заносчиво хмыкнул:

— Мы все-таки покрепче будем! Кто прав, того и берет. Это, друзья мои, закон вселенной. На том стоит мир. И он не просто стоит, а с каждым днем становится краше и краше, так что Магистру все труднее находить себе приспешников. Магистр пользуется услугами отбросов, отродья, отребья. Да, впрочем, и не такие уж они неумелые, позвольте напомнить! Вот вас, Голлюбика, на чем подловили?

Ярослав помял бороду.

— Я, товарищ генерал-полковник, выходной был. Поехал за город, поближе к земле. Соловья послушать, жаворонка, горлицу, глухаря… Это ж какая красотища! Но лучше прочих поет, доложу я вам, колибри. Мне приходилось слышать — песни колибри слышны только русскому уху. Наш слух… — Ярослав Голлюбика запнулся, смекнув, что вот-вот усядется на любимого, но лишнего в березовом кабинете, конька. — Виноват, не повторится. Иду и слышу, как кто-то из-под земли зовет меня жалобным таким голоском. Сначала вообще послышалось: «Иванушка! Иванушка!» Потом разбираю, что кличет меня по имени, но остального не понимаю. Это ж какими, товарищ генерал-полковник, извергами надо быть, чтобы на тонких струнах играть, над душою глумиться! Выбил я дверь, зашел в горницу, заглянул в погреб, а оттуда мне зеленым светом, да прямо по глазам! И по затылку чем-то тяжелым…

Голлюбика сокрушенно помолчал, вспоминая испорченные загородные впечатления. Ему было жаль вида на довольно карликовую сосну в соседстве с плакучей по этому поводу ивой.

Генерал Точняк покачал головой:

— Мудрый же ты, Ярослав! Смотри! — он погрозил пальцем. — Там, в катакомбах… кто бы тебя ни позвал — царевна-лягушка или там золушка, зайчик… Даже если хомячка пообещают показать — не ходи! Ну, кто прошлое помянет, те вон где, — и генерал невольно взглянул на книжный шкаф, заполненный пухлыми папками с личными делами. — А вы, Наждак? Вас тоже позвали?

— Попросили помочь вынести вытяжной шкаф, — проскрежетал Наждак, сжимая кулаки.

— Ну вот! Где были ваши глаза? Где вы парили? Зачем в фотолаборатории вытяжной шкаф?

Наждак скрипнул зубами.

— Вас, светофорова, и спрашивать боязно, — признался генерал, принимаясь за Веру Светову. — Боюсь разувериться в человечестве. Боюсь услышать что-нибудь чудовищное. Ну? Не томите! Как вас туда занесло? За каким бесом вы поперлись к ним в машину?

— Молока захотелось, — коротко ответила Вера.

Мы нуждаемся в отдыхе. Нас утомило мелькание лиц и вещей.

Мы снова оказываемся в фотографической лаборатории — правда, в абстрактной, но это зависит от точки зрения. И, может быть, от его угла. Кому-то место, откуда мы ведем рассуждения, покажется реальнее и нужнее всех прочих мыслимых мест. Мы беспомощно наблюдаем, как проявляются лица Ярослава Голлюбики, Наждака и Веры Световой, она же Света Верова, она же, не будем забывать, светофорова. Проявитель давно состарился; лица проступают медленно и неравномерно. Нам видно, как топорщится упрямая борода Голлюбики; мы различаем его лапы-ладони, мирно застывшие на сукне близ недопитого чая. Наш взгляд задерживается на синем подбородке колючего Наждака. Наждак встревожен и пристыжен, в глазах его пляшут черные молнии, которых мы пока что не видели, но появление которых легко предугадываем. Мы уже отметили про себя, какие глаза у Веры, и какая Вера у декоративной косы; короче говоря, мы кое-чем располагаем: быстрым ли взором, порывистой фразой, веским молчанием, ухом, глазом или даже талией, перепоясанной черным кушаком — все это разрозненные фрагменты, надерганные из бытия неразборчивым объективом. Мы бессильны, нам остается ждать, пока проступит окончательная картинка, которую припечатает Время, лучший фиксаж.

Мы не больше и не меньше, чем простые звезды; мы глядим издалека и гораздо меньше замешаны в человеческие дела, чем принято думать. Мы — одна из вещей, достойных, по мнению великого мыслителя, удивления. «Две вещи достойны удивления, — сказал тот человек, — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Мы неподвижны, и за нас уже принялись знатоки: в ССЭР, например, имеется собственный звездочет, который работает в построенной на окраине города обсерватории. По воскресным дням в обсерваторию открывается свободный доступ, и все интересующиеся могут за скромную плату заглянуть в телескоп и ознакомиться с апокалиптическим созвездием Жопы. Другие же деятели отвернулись от небесных светил: они взялись за второй предмет, вызывающий удивление, и препарируют нравственный закон, понемногу выясняя, чем он образован, из чего состоит и стоит ли мессы. Эти люди не жалуют неба, забывая о древнем правиле соответствия и подобия. Внутри они найдут то же, что над собой: бесконечную темную пустоту с обнадеживающими вкраплениями бесполезных светил.

Наш удел — наблюдение. Утомившись созерцанием обманчивых снимков, где прежде проявляются достоинства и скучные плюсы, мы стремимся к привычному — черному, холодному и пустому, а потому покидаем благородное совещание. Мы слишком высоко и далеко, чтобы затрудниться смещением взора на тысячу верст и ознакомиться с иными качествами наших избранцев — не теми вовсе, что были воспитаны и развиты целенаправленно, так, чтобы намертво задавить теневые черты. В противоправных копиях, которые в спешке и лихорадочном предвкушении снимались с положительных прототипов, эти скверные качества были, напротив, раздуты до неприличия. Раздуты настолько, что безнадежно похоронили все светлое. Если на уже знакомой нам, недопроявленной, фотографии Голлюбики кудрявилась добрая борода и топорщились работящие руки-лапы, то его подпольная копия бросалась в глаза, прежде всего, перешибленной переносицей, которая скопировалась в нарушение законов генетики.

Еще были глазки. Про них, разумея прототип, самым худшим, что только можно было сказать, оказывалось зоологическое прилагательное: медвежьи. Совсем иначе обстояло дело с копией: ее глаза, посаженные столь же глубоко, настороженные и очень маленькие, наводили на мысль о совершенно другой фауне: злобно похрюкивающей, неразборчивой в средствах к существованию и сообща презираемой.

Эти черты, фотографически проступившие в субъекте, который явился кустарной, но процедурно безупречной копией Ярослава Голлюбики, вызывают у нас отвращение, естественное для прекрасных созвездий. Мы призываем тучу, чтобы не видеть Обмылка. Но небосклон ясен и чист; Обмылок, в недобрую минуту образовавшийся из Ярослава, уже стоит на крыльце богатого загородного особняка и нажимает кнопку: он сам не знает, силою какой кошачьей проницательности очутился здесь, перед этой дверью; ему пока невдомек, какие тайные интуитивные импульсы привели его в нужное место. Обмылок позвонил. Голый, подмерзший, он стоял и поеживался под вяжущей коркой. В двери зажужжало. Распахнулся глазок; туда уставился следующий, механический. Устройство считывало информацию с сетчатки. Потом, один за другим, защелкали запоры.