Лента Mru - Смирнов Алексей Константинович - Страница 24

— Если только это не муляж, — буркнул Обмылок. Глава диверсионного отряда проворно соскочил с подножки. — Не обманка. Не маневр и не мираж.

Он приблизился к двери и постучал по стали согнутым пальцем.

— Не западня… — добавил Обмылок. — Стойте, — произнес он свистящим шепотом и яростным знаком призвал остальных к тишине. — Вы слышите?

Лайка застыла с ногой, уже занесенной для мягкого шага.

— Люди? — встревоженно шепнул Зевок. — Звери? Духи?…

— Поезд, — одними губами выговорил Обмылок. — Там, в скалах.

Он приложил ладонь к стене и кивнул, уловив не то, чтобы вибрацию, но нечто вроде эха, оставленного памятью о самом событии.

— Ничего странного, — Лайка поджала губы, выполнила задуманный шаг и приготовила пистолет. — Нас предупреждали: здесь не один вход. Кто-то подъехал по соседнему тоннелю. Может, спустился сверху. Может, поднялся снизу…

Зевок восторженно ощерился:

— Устроим гадам братскую могилу! Давай, командир — подорвем прямо отсюда. Пригнемся — авось, не заденет!

— Может быть, нам вообще не стоит ничего взрывать, — обронила Лайка и моментально сложилась пополам от нестерпимой боли. Адская радуга перекинулась коромыслом от копчика до мозжечка, наказывая ослушницу за озвученное намерение. Лайка упала на колено, не выпуская оружия; ее лицо побелело, глаза выпучились.

— Нельзя, — в голосе Обмылка послышалось что-то, слабо напоминавшее сострадание. — Даже не думай. Начнешь своевольничать — лопнут мозги.

Лайка скрипела зубами, перемогая муку.

— Я что, — процедила она. — О себе похлопочите. Как вы думаете отсюда выбираться?

Зевок, старательно гнавший от себя эту мысль, сощурился на монорельс.

— Он же должен каким-то бесом отъехать назад, — пробормотало незадачливое подобие Наждака, имея в виду локомотив, который приготовился мстить за плевки.

Ужасная догадка посетила Обмылка. Одним ухом он продолжал слушать скалы; другое же, как маленький хрящеватый радар, развернул к разговору.

— Зачем же мы отцепили вагоны, — сказал он, только теперь понимая, что натворил. — Хвостовой локомотив! Это же… — он запнулся, подбирая слово. — Это же электричка…

Отвергнутая мысль обрела крылья, развела их, вспушила перья и принялась облетать стонущее сознание Зевка. Барьер сломался, безнадежность ситуации стала очевидной.

— Сучара! — Лайка подошла к Обмылку, размахнулась и ударила его по лицу. Обмылок немедленно ответил ей медвежьей затрещиной — ударом, который едва не снес Лайке голову.

— А ты где была? Что случилось с твоими хвалеными мозгами? Отсырели? Померзли?

— Лопнули, — простонала та, держась за голову. — По слову твоему…

Зевок бухнулся на камни, рванул на груди скафандр — ничуть его, между прочим, не повредив — и бессильно завыл:

— Падлы! Падлы! — выкрикивал он, колотя кулаком и выбивая кровь не то из камня, не то из плоти. — Только начали жить! Все, думал, будет, как у людей!…

— Чего захотел, — не удержалась Лайка.

Обмылок, проклиная себя за недальновидность, снова вжался в стальную дверь. Он нюхал ее, лизал, оглаживал, скребся подросшим ногтем, пытался принять в себя хоть малую толику ее существа в надежде, что это подскажет ему выход, подарит секрет. Свод пещеры похохатывал инфразвуковым басом, вселяя дополнительный ужас. Обмылок отлип от стены и пнул Зевка, который не унимался в своих стенаниях — вообще, на протяжении путешествия, в отряде «Надир» только и делали, что пинали, щипали, унижали друг друга, презирали за низкое происхождение, в котором сами же и отражались. Когда бы не пружина целенаправленности и повиновения, неутомимо гнавшая их вперед, распрямляясь; нашептанная Нором над жадным до содержания протоматериалом, то есть закваской, которую впоследствии развезли по верным ему малинам, — когда бы не все перечисленное, такому отряду, лишенному внутреннего согласия и не знающему любви, было бы нипочем не справиться с самой простой задачей; члены отряда передрались бы, разорвали друг дружку на второсортное мясо и умерли, подавившись собой.

Поэтому привыкший к худому Зевок не внял пинку и лишь отодвинулся. Он продолжал раскачивать головой, лепетать какие-то жалобы и, наконец, свернулся калачиком, притворился зародышем, смолк.

— Заводской брак, — Лайка плюнула на Зевка. — И ты не лучше, — она сверкнула глазами, перекинувшись на Обмылка, так как боль от затрещины успела рассеяться и забылась. — В тебе сработал механизм самоуничтожения, да не ко времени. Надо думать, прежде чем отцеплять.

— Ты помогала, — сумрачно напомнил Обмылок. — Какая нам разница, когда сработает механизм? Он включился, едва мы вышли из ванн и потянулись к хозяину. Который есть пастырь злой и недобрый; он с самого начала задумал сделать так, чтобы мы взорвались вместе с чертовым Центром.

Лайка пошла на мировую:

— Ладно, старшой, — каждое признание Обмылка начальником причиняло ей раздражение, вызванное мнимым умственным превосходством. — У нас нет другого выхода, кроме этого входа, — тень улыбки мелькнула и скрылась. — Мы не будем взрывать отсюда. Надо проникнуть внутрь, заминировать помещение и выйти другим коридором.

— Надо, — ехидно согласился Обмылок. — Ты сначала войди, а потом…

Он не договорил и бросился к двери, уловив новый звук.

— Молчать, — прошипел Обмылок так, что даже Зевок закаменел, уподобившись зверю, который припал к земле, думая прыгнуть.

— Еще одна дверь, — донеслось из скалы.

При звуке этого голоса нательные волосы Обмылка, приутюженные и обузданные скафандром, ожили и попытались подняться дыбом.

— Открываем, — продолжил сосредоточенный голос.

Обмылок отпрыгнул, попятился, наводя орудие смерти на массивное колесо, которое вдруг провернулось. Дверь осторожно приотворилась; хлынул свет. Толстый дверной овал отошел сперва на полметра, затем распахнулся настежь — резко, слепя отряду глаза. На пороге обозначился Голлюбика; Вера Светова и Наждак шли следом. Они были настороже, они приготовились к худшему.

Как получилось, что два отряда, столь неожиданно столкнувшиеся носами, не уничтожили себя в братоубийственном и скоротечном огневом контакте? И первые, и вторые готовы были бить на поражение без малейшей заминки — за исключением одного-единственного случая, не предусмотренного рассудком; вернее, предусмотренного, но высокомерно неучтенного. Зато подсознание не дремало и отказалось выстрелить в собственное зеркальное отражение. Бить зеркала — дурная примета, нашептывало оно, баюкая гневный разум.

«Разбитое зеркало — к покойнику», — любил говаривать генерал-полковник Точняк по поводу и без повода; дела развернулись так, что суеверная примета наполнилась буквальным смыслом.

Наполнилось и самое подземелье — змеиным шипением, в которое преобразовалась присказка, искавшая себе материальных звуковых форм. «Зенит» и «Надир», напоминая освирепевших котов, волею судьбы собранных в стаи: уши прижаты, глаза сощурены, клыки обнажены. Их будущность повисла на волоске, но верно сказано, что красота спасет мир. «Стойте!» — Вера Светова нашла в себе силы вострубить в тот самый последний, предсмертный миг, когда зеркальные страхи посторонились, освобождая пространство для шума и ярости.

— Да, стойте, — подхватила Лайка, не сводя ревнивого, испепеляющего взора с благообразной соперницы.

— А ведь я тебя предупреждал, Обмылок, — сказал Ярослав Голлюбика будничным тоном. — Я намекал тебе, что моя возьмет. Все могло кончиться быстрым и безболезненным добром, но ты подался в бега.

Последние слова Голлюбики прозвучали настолько фальшиво, что даже враг на секунду расслабился и улыбнулся. Напряжение немного снизилось. Обмылок, не опуская оружия, шагнул вперед, но Голлюбика, улыбаясь ответно, погрозил ему пальцем.

— Я никак не ждал такого сюрприза, — признался Голлюбика и демонстративно вложил пистолет в кобуру. Он угрожающе поиграл пальцами, как бы разминая их. — Голыми руками, — доверительно сообщил Ярослав. — Я с удовольствием задушу гадину в ее собственном гнезде.