Тебе этого не понять - Андерсен Лайф Эспер - Страница 8

Я тебе скажу, мне не часто приходилось слышать, чтобы моя мама столько всего наговорила за один раз. И не то чтобы она была злая, нет. Просто она держалась очень твердо, понимаешь, настолько, что даже в голову не приходило вступать с ней в спор.

Но как только мы вышли из дому и зашагали вместе по улице, все опять стало вполне нормально. То есть мы с Куртом еще какое-то время молчали, потому что, когда предки друг с другом цапаются, веселого в этом мало. Но зато мама сразу начала с нами болтать, спрашивать, куда мы хотим пойти поужинать. И в конце концов мы зашли в какое-то кафе, заказали себе свиное жаркое с красной капустой и отлично провели время — все у нас шло прекрасно, пока Курт не спросил, как мы думаем, что там делает наш родитель.

«Наверняка пошел куда-нибудь в кабачок, как и мы с вами», — сказала мама. Но сказала так, как будто считает это вполне естественным и ничуть не расстраивается. Ну, я подумал, раз так, то и нам с Куртом нечего беспокоиться.

Его и правда не оказалось дома, когда мы вернулись, по довольно скоро он появился. Конечно, под градусом, но нельзя сказать, чтобы совсем пьяный; пришел и бухнулся в кресло с газетой, ни слова не говоря.

Через некоторое время Курт пошел на кухню и сварил кофе — тот вечер был у нас кофейный. Я чуть со стула не свалился, когда он вошел с подносом, с чашками и со всем, что положено, потому что Курт не имел обыкновения тратить свое драгоценное время на подобные занятия. Но потом-то я, конечно, понял, что это с его стороны был тонкий ход.

Получилось такое, знаешь, тихое вечернее кофепитие. Мы перекинулись несколькими словами с мамой — так, ни о чем, а родитель сидел и время от времени икал.

Потом мы с Куртом пошли спать.

Курт, между прочим, и со стола сам убрал».

Глава 10

Пока я досказывал последний эпизод, во дворе появился маленький мальчишка. Он стоял и глазел на нас с раскрытым ртом, а под носом у него висели сопли. В этом квартале, где мы теперь живем, полно малышей с сопливыми носами, и ничего странного в этом нет — при таком жилье. «Здесь требуется бульдозер и бригада каменщиков», как сказал отец во время нашей воскресной прогулки.

А этот мальчишка был вообще-то симпатяга, особенно если бы его умыть, и он стоял, глазел на нас и чего-то ждал. Я думаю, ему было лет пять-шесть.

«Дайте на мороженое, а?» — прогундосил он наконец, когда я на минуту умолк.

«Дудочки, Тарзан, — сказал Петер. — Я не взял с собой чековой книжки. Пару горяченьких — это пожалуйста, согреешься — мигом вся простуда пройдет».

«Чего-чего?» — прогундосил мальчонка.

«Я говорю, пару колотушек…»

«Тебя как зовут-то?» — спросил я, потому что мне вдруг стало жалко малыша. К тому же я проникся к нему уважением — такой шкет запросто подходит к двум здоровым лбам и просит угостить мороженым.

«Меня зовут Берге, — пробулькал сопливчик, — и мне пять лет. Ну, дашь теперь на мороженое?»

Тут я взял и сунул ему пятьдесят эре, и он с радостным визгом дунул прочь, выкатился за ворота и помчал по улице в сторону лавочки.

Понятия не имею, с чего я вдруг сунул ему эти две монетки по двадцать пять эре. То есть можно подумать, я только и делаю, что раздариваю кому попало денежки, — нет, конечно. Сам не знаю, просто, наверно, увидел его сопли и вспомнил про все эти трухлявые дома и что отцу не дают строить вместо них нормальные.

А Петер посмотрел на меня, когда мальчишка испарился, и говорит:

«Ну уж! Впрочем, если тебе так хочется… Так как же с твоим отцом? Изменилось что-нибудь после того вечера?»

Изменилось ли что-нибудь? Н-да, что тут ответишь? Изменилось ли что-нибудь, оттого что я дал сопливому шкету две мелкие монетки? Ну, что-то, конечно, изменилось. Он поскакал в лавочку и купил себе мороженое, если можно купить там мороженое на пятьдесят эре, или пять лакричных конфетин, или что уж он надумал себе купить. Ну, и рад он был, конечно, потому что вкусно, и все такое. Но чтобы в результате что-то действительно изменилось? Да нет, разумеется, то есть за исключением того, что я погорел на пятьдесят эре. Мальчишка так и остался сопливым и останется сопливым до тех пор, пока будет жить в этих трущобах, на которые не мешало бы напустить бульдозер, а потом позвать бригаду каменщиков.

Странно все-таки, что такой вот маленький паршивец, который выклянчивает у тебя на мороженое, может навести на всякие мысли. Да, но пора уж было что-нибудь ответить, чтобы Петер не подумал, что я совсем тронулся. А вообще-то мне было тогда хорошо. Нет, правда, устроиться вот так на помойном баке и пораскинуть немножко мозгами — это совсем даже недурственно.

В конце концов Петер все-таки не вытерпел.

«Какого черта, язык ты, что ли, проглотил? — сказал он. — Или совсем уж того? Что дальше-то было с твоим забулдыгой? Переменился он?»

Меня неприятно резануло, когда Петер назвал отца забулдыгой, хотя вообще-то я не такой уж чувствительный. А тут мне было неприятно. Но в бутылку лезть тоже глупо — чего же я хотел от Петера после всего, что сам ему наговорил?

«Понимаешь… — начал я и, помню, опять надолго замолчал, раздумывая, что ему сказать. — Ну, какая-то перемена, конечно, произошла. Он как будто… Видишь ли, мои предки, они ведь вообще-то очень любили друг друга, и тут он, по-моему, как-то совсем растерялся, отец, не знал, за что схватиться. То посуду вымоет, то вдруг квартиру приберет. А то возьмет и начистит картошки, на стол накроет. Даже розу однажды купил. Приходим, а на столе такая роза — ослепнуть можно. Нет, он, в общем-то, старался изо всех сил. Но только это все был не его стиль, если ты понимаешь, что я имею в виду. И он никогда ничего не доделывал до конца. Вернее — за исключением одного раза, когда…

Нет, я, конечно, дурак: если я об этом расскажу, то получится, что я как будто нарочно его помоями обливаю. А я вовсе этого не хочу. Но не рассказать вроде тоже нельзя, потому что он-то ведь старался, хотел как лучше. Все дело в том, что он ничего такого не умел — и все-таки решил попробовать.

Да нет, успокойся, ты небось черт-те что вообразил. Ничего сверхъестественного он не сделал. Но раз уж я начал все выкладывать, значит, и об этом надо рассказать. Чтоб понятно было, какой он есть.

Помнишь, я тебе уже говорил, что в кухонных делах он полный нуль. Ну, то есть сам я тоже, конечно, не виртуоз, но уж жареную картошку с мясом и с луком да подливку всегда приготовлю. Но он! Потому что… понимаешь, какое дело… мама никогда его к плите не подпускала.

И вот однажды он решил все-таки попробовать. Причем и блюдо-то выбрал не такое уж заковыристое. Свиные отбивные с картошкой и соусом. Но соус этот, говоря мягко, готов был задолго до того, как он снял его с огня. И когда мы пришли домой, то застали родителя на кухне с поваренной книгой, с пригорелым соусом и со всей прочей дребеденью, а вид у него был до того несчастный — ну прямо как будто нас всех троих переехал грузовик. И очень удачно, что мы в тот день пришли все сразу, один за другим, Курт, я и мама, — он ведь начал-то заблаговременно, хотел, чтобы это был сюрприз, когда мы вернемся домой.

Но знаешь, что я тебе скажу? Вечер мы провели отлично. Потому что все вместе начали хохотать. И хохотали мы не над ним — он прекрасно это понимал, поэтому и сам с нами смеялся.

Только жарево-парево, которое он сотворил, было все-таки абсолютно несъедобно, гиена и та бы его в рот не взяла, даже если б сидела на диете. И кончилось тем, что мы все вместе отправились в кафетерий. А потом пошли вместе в кино. И смотрели ковбойский фильм, который мы с Куртом уже видели накануне вечером, но сказать об этом не решились. Промолчали, потому что они же специально ради нас выбрали ковбойский фильм.

А когда мы вернулись домой, то долго сидели, разговаривали, совсем как в прежние времена. И отец пошел с мамой на кухню, когда она пошла заваривать чай. Тот вечер был у нас чайный. Но, когда они вернулись в комнату, на подносе стоял кофейник.