Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 60

Советские подвижные группировки двумя гигантскими клещами стискивали неприятельские армии. И в эти клещи попадали огромное количество войск и огромные территории. Тем временем наши танки пробивались к району Хуши.

Штурмом брались города, взламывались под натиском наступающих укрепления, преодолевались реки и горные перевалы.

Четыре дня! Прошло всего лишь четыре дня, и крупная группировка противника оказалась в железном кольце. Словно мощный ураган пронесся по холмам Молдавии, в междуречье Прута и Серета.

На необозримых просторах по согласованному, единому плану Малиновского и Толбухина два фронта за четыре дня завершили первый этап стратегической операции и теперь вминали, свертывали неприятельскую оборону, сжимая кольцо окружения.

Разбродно, в безумстве давя друг друга, остатки 6–й немецкой и 3–й румынской армий хлынули на юго–запад от Фокшанских ворот, к Пруту, на еще уцелевшие мосты, На переправы, чтобы сдержать напор и преградить путь отступления бегущим солдатам неприятеля, были брошены войска из армии Шмелева. Сюда же на машинах перебросили и полк, в котором был батальон майора Кострова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Подъезжая к реке, майор Костров еще издалека увидел ужасное зрелище суматохи бегства. Тонули в мутных водах Прута неуклюжие, с раззявленными жерлами неприятельские гаубицы, серые орудия на конной тяге, автомашины, груженные ящиками и плетеными корзинами, полными нерасстрелянных снарядов и мин, тонули и сами немцы при полной амуниции.

А что творилось на переправах! Железные фермы моста прогибались дугою и, как яичная скорлупа, лопались, не выдерживая сгрудившихся танков и бронетранспортеров; если какой–либо танк случаем задерживался на мосту глох мотор, срывалась перебитая гусеница, — сзади идущий танк лобовой бронею с налету бил замешкавшуюся махину, сваливая ее в реку, которая будто вспухала, принимая в свои объятия упавшую тяжелую глыбину. Но и на танк, ударивший без разбору и нещадно, позади напирали другие танки, разворачивали его, чуть не скидывая в воду. И со стороны Кострову казалось: уже не люди, а танки ведут меж собой потасовку.

Паромные наплывные переправы, и без того шаткие и легкие, кунались, уходили в воду под тяжестью плотной оравы бегущих солдат, которые неразборчиво и очумело прыгали с берега, погружались по колено, по грудь, старались плыть. Некоторые, уже совсем выбившиеся из сил, тщетно хватались за торчащие из воды ящики и, отяжелевшие, уже без воплей отчаяния навсегда исчезали в пучине.

Костров вдруг увидел, как к одному, расположенному близ основной переправы деревянному мосту хлынула толпа солдат. Шинели немецкого мышиного цвета перемежались с желтовато–зелеными, румынскими.

Там и тут шла отчаянная борьба за переправы. Наши войска, обложив с двух сторон горловину переправ, все туже сжимали ее, не давая пехоте перейти на тот берег. И если некоторым танкам и группам неприятельских солдат все же удавалось выбраться на западный берег, тут доколачивали их отсечным огнем из пулеметов, и по танкам били снарядами советская артиллерия и низко летающие штурмовики.

Увлекая за собой бойцов, майор Костров бросился к деревянному мосту наперерез вражеским солдатам, чтобы задержать их и не дать перебежать на тот берег. В сумятице схватки майор и не заметил, как расстрелял последний запасной диск из автомата, отбросил его прочь, выхватил из кобуры пистолет, угрозой расстрела принуждая неприятеля сдаваться. Румыны повиновались, поднимая руки, и так стояли, ожидая своей участи. И лишь некоторые, беспорядочно отстреливаясь, бежали очертя голову.

Немцы, те бились отчаянно, стреляли без разбору теперь уже не только по советским воинам, но и по тем румынам, которые поднимали руки, отказываясь воевать.

Схватка перешла врукопашную, и дрались чем попало — прикладами карабинов и автоматов, малыми саперными лопатами. Сходились вплотную, душили друг друга руками, сваливали с ног: жить не жить… И не разобрать, где свои, а где чужие.

Солдаты Кострова оттеснили немцев от моста к самой воде. Майор, чуть поотстав, на ходу перезаряжая пистолет, не заметил сразу двух крадущихся к нему — немца и другого, сзади, шагах в десяти, румына. Костров, столкнувшись с немцем, увидел на его белобрысом, в капельках пота лице лютую ярость. Какое–то мгновение немец, судя по серебряным нашивкам на мундире, офицер, и русский майор помедлили. Словно почуяв жуткость кончины, немец кинулся прочь, затем вмиг обернулся, чуть задержавшись, и с руки дал очередь из плоского темного автомата. Пули прошли мимо, ужалив слух смертельным посвистом, но майор Костров ответно выстрелил, истратив на немецкого офицера единственный патрон. Хватаясь за окровавленную грудь и крича истошно, немец свалился в предсмертной судороге. Ужас корчащегося немца, похоже, вмиг запечатлели глаза румына, который в растерянной жалости сник, поняв, что, не останови русского, подобное случится и с ним.

Костров, однако, опустил дымящийся пистолет и медлил, глядя на румына. И какими же долгими показались эти доли минуты! Воистину, смерть на войне ждешь все время, всю пору, а настигает она в одно мгновение, и в голове румына стучало одно–единственное слово: "Смерть, смерть…"

Но русский майор медлил, будто нарочно оттягивая это мгновение, и смотрел, смотрел на него, на румына, на своего неприятеля, с которым столкнулся с глазу на глаз в последней борьбе и в последний миг. Костров не хотел убивать. У него, русского майора, было явное превосходство перед противником: ловкое оружие — пистолет, и достаточно приподнять руку и выстрелить, как неприятель свалится, пронзенный пулей, а тому, румыну, вооруженному винтовкой, надо направить длинный ствол, прицелиться и только тогда выстрелить. Как же, в сущности, мало отпущено времени на то, чтобы привести винтовку к бою и убить ею неприятеля!

Костров медлил, зная, что первый выстрел все равно принадлежит ему. А может, и по другой причине? Он понимал преимущество своей армии: неприятельские войска разгромлены, осталось добить вот этих, хлынувших на переправы, и это понимал и румын… Но что же не стреляет майор, чего он медлит, даже как будто намерен упрятать в кобуру пистолет, нет, лишь слегка только приподнял его, угрожающе сверкая глянцем металла, и глядит, глядит немигающе строгими глазами. В них — ни страха, ни жалости к нему, румыну: они строгие и осуждающие. Казалось, в этих глазах будто сверлящий огонь, готовый испепелить. А может, это показалось румыну? И почему должны испепелить? Ах да, разбой, война… Напал не он, русский, а немцы, заодно с ними и румыны затеяли разбой против России. Заглянув в эти строгие глаза, румынский солдат сейчас мысленно увидел самого себя. Увидел не в замасленной куртке бухарестского слесаря, кем он был раньше, а в шинели, в каске и обвешанным оружием, увидел руки не в заводских мозолях, а в гари и пропахшие порохом, увидел эти руки в крови…

— Разбой… — прошептал, морщась, румын, что значило на его, румынском, языке — война.

Мелкая дрожь охватила румына. Дрожали руки, колени. Он дрожал за свою жизнь, которая может оборваться, если он замешкается, не опередит. Но опередить было трудно: русский держит пистолет, слегка пошевеливает им, будто дразня своего противника возможной смертью. А у румына — винтовка, длинноствольная, неуклюжая и вдобавок старая. Немцы не всегда снабжали румынских солдат добротным оружием, и приходилось довольствоваться винтовками старого образца.

И кто виноват во всем этом? Кто? Зачем он пошел разбоем на русскую землю, зачем убивал и грабил? Зачем раззлобил вот его, своего противника, в сущности, наверное, доброго человека, как и все русские… И даже если бы румынский солдат сейчас опередил и убил русского, правда все равно осталась бы на стороне русского. Правда выше смерти человека, даже если этот человек умер за нее.

И тут румын почувствовал, что слабеет, что не хватает сил поднять длинноствольную винтовку и выстрелить. Цепенящая неподвижность сковала руки, дрожали в коленях ноги, и — казалось ему — дрожала под ним сама земля…