Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 32

Потирая лысину, сухопарый генерал–полковник Йодль шел поделиться радостью к фельдмаршалу Кейтелю. Но того с самого утра не было в кабинете. "Ну и умеет обставлять. Наверное, уже у фюрера, любит быть на виду", откровенно завидуя в душе карьере фельдмаршала, думал Йодль и тоже спешил в главный бункер.

В приемной уже собралось много высших чинов, каждый стремился первым зайти в кабинет, но старший адъютант Шмундт сдерживал:

— Господа, фюрер занят. Наберитесь терпения, повремените, господа!

Важно прошествовал через приемную, выходя от фюрера, Герман Геринг второе лицо империи. Раскланивался направо–налево и был расцвечен, как павлин. Следом за ним вышел Геббельс, этот был в строгом темном костюме с единственным на груди золотым партийным значком, и столь же строгими, крупными и пожирающими глазами. В ответ на приветствия он лишь приподнял руку, ничего не сказав, и направился по коридору к себе в кабинет.

Между тем приемная пополнилась новыми лицами: зашел начальник генштаба сухопутных войск Цейтцлер, маленький, округлый, — мячиком вкатился, затем появился генерал Хойзингер, выбритый до синевы, причесанный, надушенный одеколоном. Все спешили доложить последние вести с фронтов и по возможности высказать свои соображения, скорее ради того, чтобы понравиться Гитлеру. Завидев Хойзингера, Кейтель ревниво подумал, что когда–то Гитлер предпочел именно его, заметив: "Хонзингер умеет соображать. Пусть он докладывает". Неужели и теперь фюрер предпочтет его всем остальным, даже в обход и Кейтеля. Это неприятно коробило фельдмаршала.

— У меня весьма срочное дело… — склонившись к уху адъютанта, шепнул Кейтель.

— Господин генерал–фельдмаршал, фюрер никого не велел принимать, словно нарочно громко ответил Шмундт.

Фельдмаршал Кейтель не обиделся, лишь начал протирать стекла пенсне.

Гитлер скоро сам вышел из кабинета и, заложив руки за спину, раскланялся с притворно–снисходительной улыбкой.

— Мой фюрер, позвольте доложить? — счел удобным попросить Кейтель.

— Что у вас? Западные противники?.. — Гитлер тотчас перестал улыбаться, сверля фельдмаршала глазами.

— Нет, мой фюрер, западные противники не высадились, — успокоенно проговорил Кейтель.

— И не высадятся! Я успею сокрушить русских, и вопрос о вторжении отпадет сам собой. Воробьи… — не докончив мысль, Гитлер вновь ненатурально заулыбался, потом скосил взгляд на Кейтеля и, зная, что тот ведает западным театром войны, спросил: — О чем же вы хотели доложить?

— О Восточном фронте, мой фюрер. О прорыве…

— Знаю, русский фронт трещит и прорван. Но вам вменено в обязанность следить за западным противником…

Не понять, что крылось за словами фюрера: упрек или предостережение? Во всяком случае, Кейтель виновато смолк, поняв, что попал впросак. Тем временем Гитлер, слегка сутулясь, начал подниматься из бункера.

Лесть и жажда карьеры не считаются ни с уязвленным самолюбием, ни с унижением. Льстивые — ползучи. И в день начала битвы, и позже, когда успех стал явным, к фюреру льнули все, и само собой исчезали прежние недомолвки, забывались разногласия и унижения, будто их не было и в помине.

После того как Кейтель был оттеснен, он не терял надежды чаще бывать у фюрера. Что же касается докладов о Восточном фронте, то приоритет в этом стали ревностно оспаривать между собой начальник штаба сухопутных сил Цейтцлер и генерал–полковник Йодль, как главный военный советник, слывший вдобавок ходячей энциклопедией военных знаний. Обладая благоразумием, Йодль, однако, пошел на уступки, договорившись с Цейтцлером докладывать поочередно.

Вечером докладывал Йодль, и его сообщением фюрер остался доволен. Немецкие группировки танковыми клиньями с севера и юга врезались во вражескую оборону, сокрушили первую линию траншей, вторую и вот–вот выйдут на оперативный простор. Правда, русские упорно отстаивают рубежи, жгут танки. И особенно беспокоит советская авиация. Еще в канун немецкого наступления русские штурмовики и бомбардировщики сотнями появились над районами сосредоточения, крушили технику, бомбили колонны.

Массированные налеты повторились. Потерь у немцев предостаточно, морально солдаты подавлены, но к чему было об этом докладывать, лучше умолчать, чтобы приготовления к пиру не омрачать разговорами о покойниках…

На другой и третий день по настоянию фюрера докладывать опять довелось Йодлю. Счастливое везение, в которое уверовал Йодль, не подвело его. Немецкие войска прорвали оборону, идут танковые сражения в районе Ольховатка — Прохоровка, а самое главное — и этого русским не избежать! Курский выступ не сегодня завтра будет срезан, и, как предсказывал в воззвании фюрер, кремлевский хозяин лишится последних стратегических резервов…

— Пора с ним кончать! — не удержался Гитлер. — Сталин запросит у меня перемирия. Но… — фюрер нервно передернулся, возбужденно продолжал: — Но я не за тем начинал войну с большевистской Россией, чтобы принимать мир на обоюдных условиях. Этот мир мне так же нужен, как черепахе седло! Западная цивилизация рухнет, если не будут полностью искоренены большевистские силы. Именно ради этого ведем мы войну!.. Дело, таким образом, предрешенное.

— Мой фюрер, вы пророчески отметили в приказе, что эта битва станет факелом на весь мир, — вставил по обыкновению Мартин Борман.

— Похоже, каскад пламени, видимый всей планете! — заметил Геббельс.

— Безусловно, — по–военному отточенно добавил фельдмаршал Кейтель. Ни один полководец не начинает войну, если не уверен, что ее выиграет. Мы уже на пороге конца войны…

Гитлер встречал эти слова без особого умиления. Выражение лица его было по–прежнему строгим, глаза сверлящими. Груз прежних, хотя и оправданных, как и в каждой войне, ошибок заставлял его быть сдержанным, и внутреннюю гордость всем, что происходило теперь, он намеренно скрывал, давая волю похвалам и восторгам со стороны других. К этому его побуждал пошатнувшийся личный престиж, но Гитлер сваливал все просчеты и ошибки на разуверившихся в победе генералов и фельдмаршалов. "Послушаю, что говорят сегодня и скажут завтра эти маловеры", — думал он.

Наступал кульминационный день битвы. Ровно в назначенное время собрались на обзор военных действий, и на этот раз сообщение делал генерал Цейтцлер. Но что это с ним? С первых же слов поперхнувшись, он закашлялся, не мог вымолвить того, о чем должен был сообщить. Голос шипел, как простуженный.

— Господин генерал, вы будто у гуся заняли голос, — поддел Геринг. Выпейте воды.

Генерал Цейтцлер повертел округлой головой, увидел на боковом столике сифон, нацедил в стакан воды, отпил глотка два, но и смочив горло все еще сипел.

Гитлер, неприязненно косясь, ждал, что скажет Цейтцлер. И тот, оправившись наконец от подкативших к горлу спазм, передохнул и заговорил:

— Мой фюрер, дела под Курском складываются так, что вынуждают меня доложить неприятное… Русские остановили наступление, измотали силы, обескровили…

Гитлер поднял тяжелые, опухшие глаза, его мучила бессонница, и, все еще не веря услышанному, переспросил:

— Кто измотан и обескровлен? Говорите внятнее, господа!

Генерал Цейтцлер оглянулся, ему почудилось, что докладывает не один он, а и рядом сидящие Кейтель, Йодль, Борман, Геббельс — все, все говорят в один голос, и он начал уже громче, будто перебивая:

— Советские армии в удобный час навязали нам контрнаступление. Это контрнаступление ведется мощными силами, которые нельзя сдержать, и дело идет к отходу наших…

— Садитесь, безмозглый манекен! — крикнул Гитлер так громко, как будто вокруг сидели оглохшие или сам он оглох и не слышал собственного истеричного голоса. Но, тотчас взяв себя в руки, Гитлер обвел глазами зал, задержал пристальный, доверительный взгляд на Йодле, будто запамятовал и расхождения с ним, и то, как собирался изгнать его со службы. Все же не изгнал, а, наоборот, в январе нынешнего года вручил ему золотой значок партии, увидев в нем новые качества и убежденного нациста, и преданнейшего военного советника. — Доложите, генерал, я верю вам, — обратился он к Йодлю. — Что там случилось, какой может быть отход?