Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 23

Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого… Вот и Ломов. Желая выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему младшие по чину… Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, — тяжко вздохнул Николай Григорьевич, — и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола… Нет, надо в человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" — Шмелев опять подошел к шалашу.

"Вот и Ленин, он верил людям, и люди шли за ним с этой верой в сердце… Трудно нам, Ильич, очень трудно. Но ничего. Надо идти…"

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Больше часа плутал Гребенников по лесу в поисках подвижного лагеря. То и дело останавливался, чутко слушал, не раздастся ли где голос, но, кроме свиста ветра да треска ломающихся сучьев, ничего не улавливал. Лес стоял сумрачный и холодный, внизу, под деревьями, земля была голая, снег задерживался на верхних ветвях и лежал на них тяжелыми ворохами.

Просека, на которую он напал, вела в другой конец леса. Вдоль порубки, как из трубы, тянул сквозной ветер, и в его дуновении Гребенников вдруг почуял запах дыма. Это так обрадовало, что он прибавил шагу и скоро на полянке между елей увидел бойцов. Составив винтовки в козлы, они ютились у костра.

— Принимайте к себе. Замерз чертовски! — сказал Гребенников.

— Садитесь, товарищ полковой комиссар, — пригласили бойцы.

Он присел на корточки и скоро почувствовал, как иззябшие пальцы рук, стоило немного подержать их у огня, защемила легкая, приятная боль. А спину холодил поддувающий сзади ветер. Холод пробирал до костей и бойцов, которые молча жались у костра.

— А где же капитан Семушкин? — спросил Гребенников.

— Окопы проверяет, товарищ комиссар, — ответил сержант Костров.

— Так–так… Гляжу, спасенье только у костра. А как же с ночлегом устраиваетесь?

— Кто как сумеет.

— Чем укрываетесь?

— Во всех видах одна вещь служит нам, — пряча усмешку в глазах, ответил Костров. — Мы в таких случаях вспоминаем старую притчу: "Чем, солдат, укрылся?" — "Шинелью". — "А что постелил?" — "Шинель". "А что в головах?" — "Тоже шинель". — "Сколько же у тебя, солдат, шинелей?" — "Да одна!"

Бойцы посмеялись.

Кто–то принес охапку сухих веток, начал бросать их в костер, и, сердито потрескивая, они запылали жарким пламенем. В котле, подвешенном на двух толстых рогулинах, начала ворковать и пениться вода.

— Каша убежит. Держи, Степан, — послышались насмешливые голоса.

— У нас котел привязан, никуда не денется, — спокойно ответил Бусыгин и стал помешивать деревянной ложкой.

Не прошло и получаса, как котел был составлен на снег. Начали есть пшенную кашу. Она слегка попахивала дымком и зеленой, сгоревшей на быстром огне хвоей. Отведал каши и Гребенников. За эти короткие минуты он успел сродниться с бойцами. "Какие ребята! Мороз им нипочем, на снегу спят… Да, живет в нашем народе дух сурового мужества!" Потом с сожалением представил: вот надвинется ночь, потухнет костер, останутся тлеть головешки, и бойцы укроются одними шинелями, сердясь и на лютую непогодь, и на свою трудную службу…

Подошел капитан Семушкин, белый, как привидение.

— Ну и морозяка! Воробьи на лету падают. Сейчас бы погреться…

— А кто вам запрещает? — спросил Гребенников.

— Товарищ полковой комиссар, приказ, — развел тот руками. Действовать в отрыве от части… Пусть посидят в лесу, так сказать, сами по себе… Пищу готовят сами. Одним словом, учатся тому, что нужно на войне.

— Верно, — согласился Гребенников. — Но приказы пишутся в расчете на умных людей. Так ведь, а?

— Понятное дело.

— Так кто же вас заставляет вынужденно терпеть? Какая в этом польза? — спросил Гребенников и, заметив на лице капитана недоумение, добавил: — Надо было приноровиться.

В словах полкового комиссара слышался упрек. Красноармейцы переглянулись, молчаливо соглашаясь с тем, что сказал Гребенников, и одновременно сомневаясь: не напрасно ли они сидят вот так, на ветру? Но нужно это службе? А может, и нужно? Не пошутил ли полковой комиссар, говоря одно, а думая совсем о другом, чтобы попытать, как они себя поведут? Но Гребенников, кажется, вовсе не собирается шутить, выражение его лица озабоченно–строгое. И, немного выждав, он говорит:

— Да, да, зачем напрасные лишения?.. Закалять организм? Но разве это закалка, когда люди не знают, ради чего это делается. Вы так можете загубить и себя, и вот их…

— Что поделать? — передернул плечами Семушкин.

— Лопаты, топоры имеете?

— Имеем.

— Тогда совсем не понимаю вас, — развел руками Иван Мартынович. — Как можно держать топоры и не чувствовать себя дровосеками? Живо поднять бойцов и строить жилье!

Сказано это было так громко, что красноармейцы невольно повставали: некоторые сняли с себя плащ–палатки, другие поспешили за топорами и лопатами, лежавшими навалом под елью. Тем временем Гребенников вместе с командиром роты обдумывал, как лучше делать шалаши и снежные домики.

— Да, да, не смейтесь. Самые настоящие домики из снега, — заметил Гребенников. — В финскую кампанию мы делали их так… — Он взял лопату, воткнул ее четырежды в снег, подрезал его снизу и приподнял белый и граненый, похожий на кирпич пласт.

— А можно делать углубления прямо в снегу, — заметил подошедший Алексей Костров. — Мы еще в детстве их рыли.

Бойцы понимающе делятся на группы. Одни, выбрав твердый покров снега, нарезали квадраты, другие подносили еловые ветки.

Гребенников в паре с Семушкиным носил снежные глыбы. Таскать пришлось много, кажется, рубашки даже взмокли, а лица заиндевели. Порой Гребенников останавливался, потирал руки, обрадованно говорил: "Эх, и толково получается".

Он позвал Бусыгина, попросил взбодрить костер, поставить чай и снова взялся за дело. Он не ходил, а бегал, как бы призывая всех работать быстро. Потом так же споро укладывал снежные кирпичи. И на глазах вырастал дом: уже возведены стены, сверху положены жерди, ветки и на них пласты снега — так будет теплее!

— Славно получается. Как это я сразу не решился? — пожалел Семушкин.

— Ты будь себе на уме, — отвечал Гребенников. — Солдат — он такой… учи, требуй — не обидится. А проявишь заботу, и, честное слово, как отца будет почитать.

— По себе знаю, — кивнул Семушкин и, помедлив, признался: — Я вот только побаивался… Нагрянет полковник, накричит опять.

— Гнездилов, что ли? Что ему не понравилось?

— Кто его знает. Взъелся, как… Ноги мои не нравятся.

Свечерело. Метель, кажется, унялась, лишь изредка ветер шевелил, перекатывал возле елей седые космы снега. Только не сдавал, крепчал мороз. А в снежном доме почти не чувствовалось холода: стены обложены еловыми ветвями, пол тоже из веток, и так сильно пахнет смолой, будто весна пришла.

— Чудно! — говорит молодой боец. — Кругом зима, а тепло. Вроде бы снег греет.

— Известно, — ответил Бусыгин. — Возьми зверя, зайца, положим. Недаром в снегу спит. Снег–то, если к нему приноровиться, тоже тепло сохраняет.

— А вы, видать, лесной житель, — заметил Гребенников.

— Сибиряк, товарищ комиссар, — ответил Бусыгин.

Потрескивали в костре ветки. Костер маленький, разложен прямо на снегу у входа, а тепло дает — хоть снимай гимнастерки. Бусыгин вынул кисет, хотел закурить, но спохватился: нет бумаги, и затолкал кисет в карман.