Южный Крест - Бонч-Осмоловская Марина Андреевна - Страница 20

Мне ужасно это не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в голове жены также стремительно, как это всегда случалось с нею раньше. Я сразу отказался, и Лена отступилась.

Но через неделю этот разговор повторился опять. Я объяснил, что верхнего порога для заработка здесь нет: сколько бы я не заработал, денег все равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не пошла мне навстречу ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на все рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не предмет ее требований: отступать мне было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.

Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она все дни проводила на курсах английского языка, а вечера у знакомых.

Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах. Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки, указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным, опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать взамен, избалованность и чистоплюйство, присвоенное мною от моей мамочки вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей с Леной близости.

И тут заболела Динка.

В два дня температура поднялась до 39 градусов, и таблетки сбивали ее только на час - - при этом не было ни одного признака простуды или гриппа. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях.

Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и должен подумать об ответах на вопросы и вообще подготовиться, так как шанс устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться. После чего уехала.

Динка ничего не ела и почти не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я запихнул в Динку сразу несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера градусник показал 40.

Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт, рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать "скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй: было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и тягостно, я задремал около нее.

Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от истошного крика. Динка сидела на своей подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто ее облепили какие-то насекомые - глаза ее были совершенно безумны. Волосы мои встали дыбом - я никогда не видел настоящих галлюцинаций у маленького любимого ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.

Очнулся я от оглушительного стука в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "скорая", все бежали в палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и, наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а оставили до утра.

Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце дня нас нашла Лена.

Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал внимания, не помню.

Я понял, что беда нас миновала в конце этой недели. Динка села на постели и внимательно посмотрела на мое лицо. Потом погладила меня по щеке и задумчиво сказала:

- ...Гадкий утенок!

Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.

- Правда, па, тебе идет старость... уже.

Динку выписали из клиники почти через месяц с диагнозом "сливная пневмония". Это означало, что в ее легких был не точечный очаг справа или слева, а оба легких целиком представляли один полыхающий очаг. Она должна была умереть, но случилось чудо.

Лена была в ярости - она считала, что это я довел Динку до такой болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим делом: нечего прачке управлять государством! Дело мужика много работать, деньги получать, думать о семье, устраивать приличный дом, а не заниматься черт знает чем! - кричала Лена день за днем, не сдерживаясь. Она уже перестала сдерживать себя. - Если ты сам готов вечно сидеть в дерьме, то хоть о ребенке бы подумал!!!

Динка в это время писала бабушке:

"Бабуля, мы с папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела божий мир и очень удивилась, когда вспомнила прозрачную Неву. По ней плыл прекрасный лед и шуршал, как мыш, которая шелушыт зерном. А небо было голубое, ужасно голубое, голубее, чем синее море и синее реки. Исакиевский светился в Неве золотым отражением. А утки плавали вокруг нево..."

Глава 7

"А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. - Николай Николаевич налил в ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал в воде ногами, взбалтывая. Нет, это не так-то просто, надо еще раз. Значит, если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки как раз в пазы и войдут, но тогда для верхней части зазор будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но сами-то они не смотрятся".

От напряжения лицо Николая Николаевича сморщилось в гузку, выдавая сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное, довольно рыхлое и утомленное тело его в распростертом виде качалось в объемистой ванной, расположенной в великолепно отделанной под мрамор и золото ванной комнате, которая, в свою очередь, располагалась в почти отстроенном третьем доме Николая Николаевича. Все в этом доме, как многое и в предыдущем, было возведено лично Николаем Николаевичем, не считая, конечно, фундамента и стен, и было плодом кропотливейшего и неустаннейшего труда. Ему посвящал Николай Николаевич не только все свободное время, но также душевные силы своей семьи и долгие ночные бдения, в процессе которых он взволнованно обдумывал цвет замазки, толщину ступенек, ширину дверей и другие наиважнейшие детали. Решение каждой из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в состояние сильнейшего возбуждения, так что он иногда и на четвереньках выбирался ночью из своей спальни и с сантиметром в руках ползал по полу и вдоль стен, бессчетно считая и пересчитывая. Никому бы на свете не доверил Николай Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен был стать триумфом, монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился.

Ради этой точки Николай Николаевич юношей оставил свою мать с сонмом младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец - еще раньше сгинул где-то в лагере. И как только появилась лазейка, молоденький Николаша, не тратя время на терзания о семейном и сыновнем долге, добыв денег на пароход, отчалил из голодной Европы в солнечную Австралию. Бесплодные душевные переживания не омрачали распорядка жизни юного каменщика, и, кажется, переписка его с матерью, ограничившись десятком писем, благополучно скончалась.