Южный Крест - Бонч-Осмоловская Марина Андреевна - Страница 2

Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела на него.

- Давай найдем более подходящий момент?

- Вот и ответ.

- Нет, конечно. Мы ведь на праздник едем.

- Очень хороший момент! Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос ее стал мягким и вкрадчивым: - Кто она?

Вадим долго не отвечал, Лена не торопила.

- Это было давно... Может не надо?

- Вы как познакомились?

Он помялся и нехотя сказал:

- Она как-то позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи. Да, конечно, - ответил я, - когда вам удобно? - Может быть завтра? - Хорошо, завтра. - В шесть часов? - Да, можно в шесть. Вот и весь разговор.

- А завтра?

- А назавтра она пришла.

- И что потом?

- Я открыл дверь, взглянул ей в лицо. А потом повернулся и ушел в комнату. Она засмеялась и пошла следом.

- Почему?

- Она тоже спросила потом - почему? Просто... это было как столбняк, проговорил он с затруднением.

Лена не шелохнулась. Посидела и угрюмо сказала:

- Я ничего не знала.

Он дотронулся до ее плеча.

- Это осталось в другой жизни.

- Дальше?

Он переложил руку на руль. Долго молчал, а потом через силу выговорил:

- Она в Москве жила.

- А ты в Питере?

- Да, я в Питере.

- Вы редко виделись?

- В общем, нет. Мы часто виделись. Я ездил к ней по выходным.

- В Москву? Каждые выходные?!

Он кивнул головой.

- Как долго?

- Около двух лет.

Лена быстро взглянула на него яркими глазами.

- Все, можешь дальше не продолжать! - она замерла, осмысливая услышанное. Открыла и сразу же закрыла окно. Закурила снова.

- Я же говорил, это - мазохизм.

- Какое у нее лицо?

- У нее веки тяжелые. А лицо Ботичеллевское.

- Может, она и художница?

- Не угадала. Но она рисовала, иногда покупала акварели.

- Как ее зовут? - продолжала Лена бесстрастно.

- Маха, я звал ее Махой, ты помнишь женщину с картины Гойи?

- Да... вроде... Слушай, ты полюбил ее сразу?

- Это было странно. В тот момент и потом... меня не отпускало чувство предрешенности. Я просто знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Я не мог оторваться от ее лица... оно пугало меня - это было именно такое лицо, какое я видел раньше внутри себя, это было оно. Она сидела живая напротив меня и говорила о художниках и книжках, и это были мои мысли.

"Иногда я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя.

- Она взяла тебя сразу, всего целиком, не спросясь и не раздумывая! спросила Лена с оттенком такого сложного чувства, что Вадим внимательно посмотрел на нее и быстро сказал:

- Все, давай остановимся.

- Один вопрос. Почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться? - она, очевидно, ожидала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не распознал внутреннего призыва. Он только сказал изменившимся голосом:

- Эти годы я не заметил. Я просто ездил к ней.

- Ведь она любила тебя?

- Да... Только потом... она стала звонить мне в Питер, просила не приезжать. Она уставала и хотела порисовать. А я все больше чувствовал тоску без нее, я пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не пришел тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого и выходит за него замуж, - Вадим неуклюже покраснел, не в силах справиться со своими чувствами. - Потом я вернулся в свой дом, я вернулся в свой дом, повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось ко мне ни тогда, ни после.

Лена вздрогнула. Лицо ее исказилось, и она вне себя отвернулась от мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города и долго бессмысленно глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.

Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись на чем-то, перестал замечать происходящее вокруг.

И все кончилось, и я кончился, и время кончилось. Моя любимая, мое счастье, я не знал ничего до самого последнего дня. Я ничего не знаю и сейчас, кроме того, что ты не любила меня, отмерила мне столько-то дней и позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои глубокие глаза, целовал твои белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, обнимал тебя и страстно и нежно, я сходил с ума от твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как странно - я не видел этого...

Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, пальцев, губ, бег от нежности поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без тебя. Нельзя смотреть на тебя, ждать, трогать тебя, ничего нельзя, мне нельзя.

И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась как тогой она.

(Стихи Е. Тыкоцкого)

Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя, сколько лет я несу эту тогу. Где я и кто я? Вот вокруг чужая страна, вот вокруг чужие, холодные люди. И рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет, что жена мне. Пусть так. Я виноват и не должен был. Сколько вещей нельзя было делать. Я не должен был приходить, встречать, любить и, может быть, жить. Вокруг ночь, вокруг миллионы, кому можно было любить, а также те, кому нельзя. Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом нет смысла, все это пустое и пусто во мне, но нет покоя годам, проведенным без тебя. Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути, намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том берегу, что за знаки ловишь ты в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей грудью. Закрой глаза и забудь.

И вот рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память, мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось. Все, что делает этот человек, он неизменно доводит до логического конца. В ее решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность: приливов и отливов, бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.

Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в Питере и мне постоянно не хватало времени на одну работу, в музее Мраморного дворца, жена ухитрялась работать на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупая съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой, конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии активного труда, к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек - он делает не для себя, и ее семья не умеет как следует оценить это.

Вот мы - наша дочка Динка и я - сидим дома одни. За нашими окнами медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина и время ничем не омрачаются вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле. Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный узор. Динка сидит за большим столом под лампой не дыша: разглядывает марки. Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь..."

- Что, папа? - откликается Динка.

В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась открывать, а я перевернул страницу. Вот он - Джотто...

Лена вошла вся в снегу.

- Привет, Ленок!

- Привет, привет. Да не на пол, там же хлеб! Эти чертовы автобусы, ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом - вот тебе, пожалуйста, все руки оборвут. Дина, ты, я надеюсь, вымыла посуду?