Тьма в полдень - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 31

– А вы как? – спросил Володя с вызовом.

– Чего я, речь о тебе. Я в лагере не останусь.

– Почему же вы думаете, что другие хотят остаться?

– А в чужую душу не залезешь, лейтенант. Что, я за тебя буду решать?

– Тут решать нечего, я уже сказал.

– Бежишь, значит?

– Ясно. А когда?

– Ишь, скорый какой! Придет время – скажу.

– Мы что, вдвоем смоемся?

– Много будешь знать – плешь вырастет, – сказал Лабутько. – А девчата плешивых не любят. Понял? Сколько надо, столько и смоются. Те, кому с комиссией неохота встречаться.

Володя задумался.

– Товарищ Лабутько... Я ведь не лейтенант, вы знаете?

– Ну так что?

– Нет, я просто сейчас подумал... Может, кому-нибудь это нужнее – бежать?

– Сдрейфил уже? – насмешливо спросил летчик.

– Да нет же, – возразил Володя, не обижаясь. – Я хочу сказать – всем ведь бежать не удастся, не получится ли так, что я чье-то место займу... какого-нибудь настоящего командира с боевым опытом...

– «Место, место», – передразнил Лабутько. – Ты шо думаешь, тебя в фаетоне отсюда повезут? Когда групповой побег, чем больше народу, тем лучше. Понял?

– Да-да, конечно, – облегченно сказал Володя. – Я просто не сообразил!

– В общем, так, – сказал Лабутько. – То, щоб об этом не трепаться, – сам понимаешь...

– Ну еще бы!

– Придет время – скажу, а пока про это забудь. Только, лейтенант, один уговор! Передумаешь – щоб сказал заранее.

– Люся, что значит «замельдоваться»?

– Замельдоваться?– Людмила удивленно подняла брови. – Не знаю. Откуда ты это выкопала?

– Понимаешь... тут без тебя приходил полицейский, – сказала Таня не оборачиваясь. Она стояла у окна, внимательно следя за бегущими по стеклу дождевыми струйками. – Ну тот самый... что был на прошлой неделе у соседей... Приходит и спрашивает: «До арбайтзамту ходила?» Я говорю – нет. А он говорит: «Чтоб завтра же пошла и замельдовалась »...

Людмила развязала платок, бросила его на кровать и, не снимая пальто, подошла к печке погреть ладони.

– Ужасно холодно на улице, – сказала она спокойно. – Наверное, не сегодня завтра начнутся заморозки. А «замельдоваться» – это же с немецкого, я сначала просто не сообразила. Возвратный глагол, «sich melden» – зарегистрироваться. Эти типы ужасно любят щеголять немецкими словечками. Никуда регистрироваться я не пойду, пусть и не думают.

– А я пойду, – помолчав, сказала Таня.

– На биржу? – спросила Людмила. – Ты сошла с ума, Танька!

Таня обернулась и посмотрела на нее очень серьезно.

– Люся, ты не понимаешь, – сказала она тихо. – Это страшные люди. Мне с немцами никогда не было так страшно, как сегодня, когда я с ним говорила. Это вообще... не человек. Ты знаешь, что он мне потом сказал?

Она сделала паузу, словно не решаясь продолжать.

– Я даже тебе не хотела говорить, но лучше, чтобы ты знала. Меня страшно разозлило, каким тоном он со мной разговаривал: «...чтобы завтра же пошла!» Конечно, я дура, не стоило ему возражать, но я просто разозлилась. И говорю – «пойду, когда будет время, завтра я занята». Так он мне знаешь, что на это сказал? «Ты что, говорит, московские свои правила будешь тут нам заводить? Мы тех, кто уклоняется от трудповинности, долго не уговариваем. Сама не пойдешь до арбайтзамту – отведут, только сперва у нас в шуцманшафте выдерут как сидорову козу, чтобы не ломалась другой раз. Всыплют тебе двадцать пять по голой – побежишь работать, как миленькая», – ты прости, но я буквально повторяю его слова...

Людмила смотрела на нее с недоверчивым выражением.

– Однако, – сказала она, растерянно усмехнувшись, – что за хамов они понабрали в эту свою полицию! Но ты что, всерьез испугалась? Танюша, надо же обладать чувством юмора, согласись! Если верить, что тебя в наше время могут взять и... и выпороть за то, что ты где-то там не зарегистрировалась, то тогда вообще можно допустить что угодно...

– А я что угодно и допускаю, – упрямо сказала Таня, глядя в сторону. – Это не «наше время», пойми ты, сейчас время фашистов и всех этих местных подонков. А они могут делать что угодно, Люся, абсолютно все...

– У тебя просто нервы не в порядке, – сказала Людмила снисходительно. – Теоретически это так, а на практике все всегда получается немножко иначе. В конце концов, тех немецких зверств, о которых у нас столько писали, мы с тобой в общем-то не видели. Вспомни: за эти два месяца на наших глазах еще никого не повесили и не изнасиловали...

– Просто нам повезло, попадались порядочные немцы, а в других местах было всякое, я уверена. Не хватает еще, чтобы ты начала защищать немцев!

– Глупости какие, ну кто их защищает? Нужно смотреть на вещи реально, вот и все. Мы наслушались всяких ужасов, вот тебе и мерещится.

– Мне ничего не мерещится, – очень серьезно сказала Таня, – мерещится сейчас тебе, Люся. Я тебе говорю – я видела этого полицая, слышала, каким тоном он все это говорил. Такие люди, предатели из наших, хуже немцев, пойми ты! Те хоть бывают всякие, мы-то с тобой видели, в общем, только солдат... Но наши, которые пошли к ним в полицию, – это совсем другое. Понимаешь? Они хуже всяких зверей, потому что звери не бывают предателями.

– Ну уж, хуже зверей. У тебя страсть – все преувеличивать. Это просто мелкое жулье, уголовники, которые отрабатывают немцам за то, что те их освободили. По-моему, они сами не заинтересованы в том, чтобы озлоблять против себя население. Они ведь прекрасно знают, что рано или поздно наши вернутся! А у тебя получается, что страшнее кошки зверя нет...

Людмила улыбнулась и, подойдя к Тане, тряхнула ее за плечи.

– Трусишка ты, Танька, просто безобразие. Давай-ка лучше обедать, я такого масла принесла! Почти целую бутылку, только пришлось отдать в придачу и варежки – тетке не понравилась штопка...

– Тебя надули, – мрачно сказала Таня. – Штопка ведь была настоящая шерстяная.

– Что ж делать, такие уж мы с тобой коммерсантки. Вспомни, как ты меняла свой шарфик!

Обе рассмеялись. Таня начала накрывать на стол.

– Глупость мы делаем, что меняем сейчас все теплое, – вздохнула она. – Зима на носу....

– Поэтому-то теплое сейчас и идет.