Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 76

Ника поспешила согласиться.

— Конечно, — сказала она примирительно. — Как это я явлюсь в гостиницу? Да и перед тетей Зиной было бы просто неудобно.

Тетушка эта, двоюродная сестра Елены Львовны, была старая ленинградка, — поселиться у нее значило обречь себя на многочасовые прогулки по городу, посещения музеев; но днем, подумала Ника, Дима все равно на работе, нужно будет только выговорить себе свободные вечера. Никаких театров, во всяком случае.

Игнатьеву Ника решила о своем приезде заранее не сообщать. Пришлось бегать по магазинам в поисках подарка. Она совершенно не знала, что полагается дарить ученым. Книги, очевидно; но какие именно? Никины сомнения рассеялись, когда в четвертом или пятом по счету букинистическом магазине ей попался небольшой томик, плотно переплетенный в коричневую потертую кожу, — «Ядро Российской Истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом, князь Андреем Яковлевичем Хилковым, в пользу Российского Юношества, и для всех о Российской Истории краткое понятие иметь желающих». Томик был напечатан в 1799 году в Москве, «в Университетской типографии, у Ридигера и Клаудия», и его стоило купить уже ради одного этого, — не так часто держишь в руках книгу, которой сто семьдесят лет от роду; но Ника потому и обратила на нее внимание, что Дима однажды рассказывал ей про этого Хилкова — дипломата, посланного Петром в Стокгольм накануне Северной войны, посаженного шведами в крепость сразу после начала военных действий и написавшего там, в плену, свою «Историю».

Ника купила «Ядро» и тут же увидела еще одну книгу, достойную, как ей показалось, быть подаренной археологу, — «Квинта Курция историю о Александре Великом, царе Македонском», переведенную с латыни Степаном Крашенинниковым, «Академии Наук Профессором», и изданную «пятым тиснением» в Санкт-Петербурге, десятью годами позже книги Хилкова. Квинт Курций, тоже в отличном состоянии, оказался в двух томах; с таким подарком, решила Ника, ехать уже можно.

Каждый вечер, отрывая листок календаря, она пересчитывала остающиеся — их делалось все меньше и меньше, неужели она и в самом деле скоро окажется в Ленинграде, увидит Диму, неужели у нее наконец найдется с кем поговорить обо всем, ничего не тая, ни о чем не умалчивая… О том, что родители останутся на праздник одни, ей подумалось лишь однажды, — она пожалела их, но отвлеченно, как жалеют чужих. Человек, сознательно причинивший зло другому, теряет право на сострадание, как бы плохо ему потом ни пришлось. Славе, во всяком случае, было хуже, когда он проводил в детдоме свои сиротские праздники…

В субботу двадцать седьмого декабря Ника была так поглощена мыслями о Ленинграде, что схватила сразу две тройки — по химии и по биологии. Последняя не очень ее огорчила, на большее она и не рассчитывала — настолько загадочным процессом представлялся ей биосинтез белка; но все касающееся фенола она честно выучила — и немедленно забыла, как это выяснилось у доски, куда безжалостная Ленка-Енка вызвала ее на расправу. Расстроилась Ника ужасно: так хорошо заканчивала четверть, подтянула хвосты даже по математике, и вот, пожалуйста! В самый последний день такой сюрприз, и главное, от кого? От Ленки-Енки, которую вообще никто не принимает всерьез.

— А ты, знаешь, наплюй, — утешала ее потом Рената, — это ведь все судьба, куда от нее денешься. Я теперь такой стала фаталисткой! Если тебе написано на роду получить высшее образование, то уж ты его получишь, как ни вертись. Даже через не хочу! Я вот, например, чувствую, что медицинского института мне просто не избежать, хотя нужен он мне, как ты сама понимаешь что. Когда я чувствую — ну вот чувствую, понимаешь, — что мое призвание быть манекенщицей…

Рената вся как-то изогнулась при этих словах, гордо повернула голову и поглядела на свое отражение в дверном стекле.

— Воображаю удовольствие, — вздохнула она, — лечить всяких инвалидов!

— Ну так и не лечи, — сказала Ника — Кто тебя заставляет подавать в медицинский?

— Мама, кто же еще! Прочла Юрия Германа и чокнулась. Благородное, говорит, призвание.

— Но ведь призвания-то у тебя как раз и нет? Вот так и скажи.

— «Скажи», «скажи», — передразнила Рената. — Будто я не говорила! Она теперь к моему мнению не прислушивается. Ты, говорит, совершенно от рук отбилась, теперь я начну тебя воспитывать… Это все после той истории — ну, помнишь, мы у Вадика были? — Ренка оглянулась, нет ли рядом мальчишек, и зашептала таинственно: — Я ведь тебе не рассказывала, она меня тогда ремнем отлупила…

— Ну, это уж вообще! — ахнула Ника, делая большие глаза.

— Не то чтобы очень больно, конечно, я ведь не давалась, так что по-настоящему попало раза два-три, но просто обидно. Представляешь? Как будто я маленькая. И главное, она ведь только накануне вернулась с Камчатки, я, говорит, тобой горжусь, ты так похорошела, напоминаешь Марину Влади в ранних фильмах, — в общем, прямо не нарадуется. А в понедельник приходит из школы — помнишь, Татьяна ее вызывала? — и сразу за ремень. Терпение мое кончилось, говорит, я тебя сейчас выпорю. Представляешь? И действительно выпорола.

— Кошмар, — сочувственно сказала Ника. — Я бы умерла.

— Родители, — вздохнула Рената. — Интересно, где они были раньше, когда я «от рук отбивалась»? Один плавает, другая вечно в экспедициях… А теперь мне, видите ли, нельзя даже выбрать себе профессию по вкусу! Подавай, говорит, в медицинский и попробуй мне только завалить вступительные, — как это тебе нравится, а?

На шестом уроке — черчении — с передней парты сунули записку: «ПРОЧТИ И ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ!!! У Карцева свободная хата, предлагается массовое культмероприятие, всем желающим собраться в сквере сразу после уроков».

— Пойдем? — шепнула Ника, передавая листок Ренке.

Та прочитала, вздохнула.

— Вообще-то, понимаешь, мама велела сразу домой, — громко зашептала она, — но ведь завтра уже каникулы, верно? А, ладно, совру что-нибудь…

— Борташевич, не мешайте соседке, — сказал преподаватель, постучав по столу карандашом.

— А я ничего, Георгий Степанович, — смиренно отозвалась Ренка. — Я только спросила, какой там радиус закругления — ну, вот, где переход к фланцу, — а то мне не видно отсюда…

— Восемьдесят шесть миллиметров, — сказал чертежник, взглянув на доску.

Ренка, воспользовавшись этим, быстро передала записку на заднюю парту.

Идти к Женьке Карцеву согласилась почти половина класса. Собравшись у Всех Скорбящих, они помитинговали, обсудили программу, сложились наличным капиталом; Женька с Игорем сбегали в «Гастроном» и притащили в авоськах двадцать бутылок лимонада. Бутылки роздали всем мальчишкам: «Чтобы из каждого кармана торчало по горлышку, — объявил Игорь, — показуха так показуха!» — а освободившиеся авоськи наполнили по пути пирожками, забрав у уличной продавщицы сразу половину ее товара.

В однокомнатную квартиру Карцевых орава ворвалась с абордажными воплями, в передней на полу выросла гора пальто и портфелей, Женька сразу запустил на полную катушку самодельный маг, который выглядел как куча металлолома, но орал не хуже «Орбиты». Несколько пар тут же кинулись танцевать, однако веселье довольно скоро угасло. Рассевшись кто где мог, послушали записи Тома Джонса и Рафаэля, потом магнитофон вообще выключили. Почему-то вдруг надоел.

— Не вижу энтузиазма, братья и сестры, — сказал Игорь. — Чего это мы сегодня как на собственных поминках?

Вопрос был праздный — Игорь прекрасно знал, что происходит с «братьями и сестрами». Это же самое происходило и с ним и вообще, пожалуй, со всеми десятиклассниками начиная примерно с Ноябрьских праздников, когда они вдруг впервые осознали, что окончилась четверть их последнего учебного года и теперь с каждым днем невозвратно уходит что-то, чему уже никогда больше не повториться.

В восьмом, девятом классах они мечтали о независимой послешкольной жизни; теперь же, когда считанные месяцы отделяли их от осуществления давней мечты, ими овладела вдруг какая-то странная робость. И, как это часто бывает с воспоминаниями о прошлом, школьное прошлое все ярче окрашивалось в светлые, чистые и радостные тона.