Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 60

— Ладно, — рассеянно говорит Ника, продолжая листать «Курьер».

На большой перемене, в буфете, она подходит к Питу.

— Послушай, ты после уроков занят?

— После пятого у меня факультатив по математике, а потом ничего. А что такое?

— Пит, приезжай, когда освободишься, вытащи мне магнитофон. Помнишь, ты в прошлом году вмонтировал его в ящик письменного стола…

— Помню, конечно. А зачем вытаскивать — поломался, что ли?

— Я его хочу продать, Пит, только ты, пожалуйста, никому не говори. Понимаешь?

Пит смотрит на нее удивленно.

— Что, у тебя… случилось что-нибудь?

— Пит, ну, это долго рассказывать, и вообще я не могу сейчас об этом. Мне нужно срочно продать магнитофон, поэтому, если можешь, приди и вытащи его из этого ящика.

— Ну, хорошо… я-то вытащу, это минутное дело… А куда ты его хочешь, в комиссионку?

— Наверное, куда же еще можно…

— Погоди, погоди… Слушай, у тебя же, помнится, какой-то фантастический маг — «Филипс», да?

— «Грундиг».

— Точно, это у Витьки Звягинцева «Филипс»… Знаешь, Ник, тебя ведь в комиссионке обдерут. У меня есть парень, который купит с ходу. Сколько ты за него хочешь?

— Понятия не имею, я ведь его не покупала.

— Вот что, — решительно говорит Пит, — я приду часам к пяти и приведу этого парня. Он даст настоящую цену. Только ты молчи, а договариваться буду я…

Они беседуют, продвигаясь вместе с очередью вдоль стеклянного прилавка, потом Ника берет свой завтрак и оглядывается с тарелкой в руках. Андрей сидит в дальнем углу, рядом с ним за столиком никого нет. Она подходит и садится на пружинящий алюминиевый стул.

— Андрей, я должна извиниться перед тобой, — говорит она, не поднимая глаз от голубого пластика столешницы. — Пожалуйста, прости меня…

— Я не сержусь, — отвечает он. — Я понимаю, что на тебя нельзя сердиться… сейчас. С тобой ведь что-то происходит, я тоже вижу. Поэтому я и хотел вчера…

— Мне очень жаль, Андрей, что я не… не смогла ответить тебе иначе.

— Не нужно об этом, — говорит он твердым мужским голосом.

Из школы она едет в центр. Оказывается, купить билет на поезд не так просто, в городских кассах в здании «Метрополя» давка, очереди, и вообще выясняется, что здесь только предварительная продажа. Нужно ехать на Ярославский вокзал. Там тоже очереди и тоже давка, окошек много, ничего нельзя понять, к справочной протолкаться еще труднее, чем к билетной кассе. Но в конце концов что-то проясняется, Нике указывают нужную очередь, она терпеливо стоит и наконец оказывается перед полукруглым вырезом в стеклянной стенке кассы.

— Пожалуйста, один билет на сто сорок второй поезд, до Новоуральска, — говорит она робко, просовывая в окошечко деньги.

— На сто сорок второй только плацкартные.

— Да-да, пожалуйста, все равно…

Кассирша шелестит бумажками, лязгает ножницами, что-то пишет. Качнувшись, мягко щелкает компостер.

— Сдачу возьмите, — говорит кассирша. — Билет. Посадочный. А это за постельное белье. Отправление в ноль пятьдесят. Следующий!

Ника едва успевает вернуться домой к пяти часам, почти следом за нею приезжает Пит с каким-то незнакомцем в импортном нейлоновом пальто. Пит вытаскивает магнитофон, они долго возятся с ним в столовой, пробуют запись, воспроизведение, о чем-то спорят; Ника тем временем сидит в своей комнате, не в силах ни за что взяться, охваченная страшной, обморочной слабостью. Нужно собираться, решать, что брать с собой, но как можно собраться за несколько часов, если уезжаешь на всю жизнь…

— Ник, послушай, — огорченным шепотом говорит Пит, войдя в комнату. — Он не дает больше трехсот пятидесяти, я не знаю, что делать…

— Продавай, разумеется!

— Понимаешь, я был уверен, что возьму четыреста…

— Чепуха, Пит, триста пятьдесят — это отлично. Только, пожалуйста, пусть он поскорее уходит, я себя плохо чувствую…

— Да-да, мы сейчас, Ник, — говорит Пит почти испуганно.

Они наконец уходят. Ника сидит, смотрит на лежащие на столе деньги — семь зеленых пятидесятирублевых бумажек — и не знает, что делать, с чего начинать сборы. Потом достает со шкафа чемодан — тот самый, с которым ездила в Крым, — красивый немецкий чемодан, черный, округло-плоский, опоясанный широкой хромированной полосой со скрытыми в ней потайными замками и удобной, словно отлитой по ладони ручкой. Ника раскрывает его, проводит рукой по темно-зеленому шелку внутри, под пальцами у нее песок. Еще тот, крымский. А чемодан они купили с мамой в июне, незадолго до отъезда, зашли однажды в ГУМ — в отдел чемоданов в переулочке за главным корпусом, — и этот так ей понравился, что она упросила купить…

Ника опять садится и плачет, долго и беззвучно, но бой часов в столовой напоминает ей о времени. Она раскрывает шкаф, берет что-то с полок, швыряет в раскрытый чемодан — почти наугад, что попадается под руку. Потом стоит перед выдвинутыми ящиками письменного стола — нечего и думать разобрать все это, взять нужное… Это невозможно, тут каждая вещь или бесценна, или не имеет ровно никакой цены, в зависимости от того, как посмотреть. Старая тетрадка стихов, какие-то записки, коробочка с янтарным кулоном, подаренным к окончанию девятого класса, несколько рисунков Андрея, театральные программки, проспекты международных выставок — словом, целая жизнь, которой больше нет. Зачем ей теперь все это?

Из черепков, разложенных в ряд за стеклом книжной полки, она решает взять один — тот единственный, что увезла без разрешения, попросту украла. На этом небольшом треугольном черепке темной глины глубоко оттиснуты шесть очень четких букв — дельта, эпсилон, мю, эпсилон, тау, ро. Дальше идет отлом, слово не окончено; возможно, это часть посвятительной надписи богине Деметре. Но она предпочитает видеть в нем имя Дмитрия. Разве не могли звать так гончара — Деметриос?

Она осторожно заворачивает черепок в папиросную бумагу, прячет его в шкатулочку, где письма, щелкает крошечным ключиком. Вместе со шкатулкой в чемодан отправляется пачка открыток с видами Феодосии, туристская схема Крыма, подаренный Мамаем план «Как проехать по Ленинграду», потрепанный и истертый на сгибах, и «Античная полевая археология» Блаватского, которую Дима купил ей в тот день, когда они попали под ливень. Потом она долго ходит по квартире, пытаясь что-то вспомнить, заставляет себя поесть, перекрывает газовый кран, проверяет, выключен ли свет в ванной и туалете. Удивительное спокойствие овладевает ею теперь. Она пишет короткую записку Татьяне Викторовне, находит конверт, надписывает и запечатывает. Потом берет еще один лист почтовой бумаги и пишет крупными буквами: «Мама! Я все узнала насчет Славика. Жить с вами я не могу. Пожалуйста, не надо меня разыскивать, я все равно не вернусь. Вероника».

Она кладет лист посреди стола, придавив угол таллинским канделябром. Потом, уже одетая, в овчинковой куртке, брюках и сапожках, она еще раз возвращается в столовую, чтобы положить ключи от квартиры поверх записки. На лестничной площадке она секунду медлит, сердце у нее колотится, во рту сухо и горько, ей вдруг с пугающей несомненностью становится ясно, что в некоторых случаях смерть — это действительно самый простой выход. Сильным рывком на себя Ника намертво захлопывает тяжелую дверь и с чемоданом в руке идет к лифту.

А на вокзале оказывается, что еще очень рано — до отхода поезда остается полтора часа. Чемодан получился тяжелым, Ника сдает его в камеру хранения, выходит на площадь, смотрит в последний раз на ночную Москву. Дождь перестал, сильно похолодало, и, если присмотреться, на небе можно различить мелкие озябшие звезды. Нику начинает трясти. В буфете Ленинградского вокзала она, чтобы согреться, выпивает стакан кофе, не отрываясь смотрит на проходящих к перронам пассажиров. Не нужно было сюда идти, она понимает это, но все-таки идет следом за всеми. «Стрела» стоит у шестой платформы, отражения тележек носильщиков плывут, изламываясь, в вишневом лаке вагонов, какие-то беспечные люди курят за зеркальными стеклами. Завтра в половине девятого они будут в Ленинграде.