Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 5

Куда больше тревог и забот уже сейчас доставляла Вероника. В отличие от старшей сестры, которая с первого класса шла на одних пятерках и в университет попала вне конкурса, девочка училась неважно. Очень неважно. И у нее бывали причуды: она вдруг задумывалась, становилась беспричинно раздражительной, грубила. Правда, уходить без разрешения из дому она еще не осмеливалась, но могла запереться у себя в комнате и целый вечер слушать песни Высоцкого — про тау-китян, про нечисть, про то, как опальный стрелок торговался с королем насчет платы за избавление от чуда-юда. В таких случаях Елена Львовна предпочитала не идти на открытый конфликт и делала вид, что ничего особенного не происходит.

Она утешала себя тем, что пройдет время и дочь перебесится. Такой уж возраст, и у разных натур этот перелом проходит по-разному. Так что, строго говоря, и на это жаловаться не приходилось.

В общем, Елена Львовна могла считать себя счастливым человеком. У нее была прочная семья, положение в обществе, интересная работа, материальная обеспеченность. В пятьдесят лет она выглядела не старше сорока пяти, подтянутая, моложавая, всегда безупречно одетая в точном соответствии с возрастом, Елена Львовна еще пользовалась успехом и знала это. Тем приятнее было ей показываться на людях вместе со своей младшей и уже почти взрослой дочерью.

В этот день, незадолго до конца уроков, «почти взрослая» дочь позвонила ей и каким-то особенно несчастным голосом потребовала немедленного свидания.

— Я звоню из автомата, — сказала она, — тут, на углу, рядом с тобой.

— Почему ты не в школе?

— Ну… вот так получилось. Я поднимусь сейчас и все тебе объясню. Ладно, мама?

— Хорошо, приходи, — сказала обеспокоенная Елена Львовна. Положив трубку, она привела в порядок бумаги на своем столе и встала.

— Наташа, голубчик, мне нужно пообщаться с ребенком, у нее очередное чепе. Если будет что-нибудь срочное, позвоните в буфет, я буду там…

В редакционном буфете в этот час было людно. Елена Львовна не сразу нашла свободный столик в углу и тут же, оглянувшись, увидела дочь и помахала рукой.

Она смотрела, как Ника идет к ней через зал — как всегда, с немного отрешенным видом, чуточку не от мира сего, словно только что проснувшаяся, двигаясь с какой-то неуклюжей грацией, — и ей опять подумалось, что в чем-то она все же совершенно не знает дочери. В частности, для нее загадка: отдает ли девочка себе отчет в своей стремительно расцветающей женственности? Боже мой, еще год назад это был такой гадкий утенок…

— Здравствуй, мамуль. Ты не угостишь меня черным кофе? — непринужденно спросила Ника, опускаясь в изогнутое пластикатовое креслице.

— Потом. Почему ты не в школе, Вероника?

— Понимаешь, я сегодня решила не идти в школу, а просто походить и подумать о своем будущем…

— О чем?

— Ну, о будущем, должна же я что-то для себя решить! Знаешь, мама, я вообще не уверена, что мне стоит доучиваться в десятом классе.

— Великолепная мысль. Чем же ты думаешь заняться?

— Какое-то время я хотела бы пожить просто так. Ну, созерцательной жизнью, понимаешь?

— Милая моя, в наше время созерцательная жизнь называется тунеядством.

— Вовсе я не собираюсь быть тунеядкой, — возразила Ника. — Я бы пошла работать.

Елена Львовна вздохнула и покачала головой.

— Куда? — спросила она. — Кем? Кто тебя возьмет, кому ты нужна? Ты не умеешь печатать на машинке, не знаешь основ делопроизводства…

— Господи, при чем тут делопроизводство или машинка?! Я что, собираюсь работать секретаршей? Мне нужна такая работа, чтобы были заняты только руки и можно было бы работать и думать…

— Час от часу не легче. Ты, значит, собралась на завод?

— Лучше на какую-нибудь фабрику — текстильную, кондитерскую, что-нибудь в этом роде. «Рот-Фронт», например, — это совсем недалеко от школы, и туда можно устроиться заворачивать конфеты. В конце концов…

— В конце концов, — перебила ее Елена Львовна, — я не желаю больше обсуждать подобную дичь. Когда ты начнешь умнеть?

— Но я уже начала, неужели не заметно? Ведь еще год назад я просто не задумывалась над некоторыми вещами, а теперь задумываюсь. Когда человек над чем-то задумывается, это уже хорошо само по себе, разве нет?

— Вероника, — терпеливо сказала Елена Львовна, — задумываться можно над чем угодно, но у человека есть в мозгу какой-то фильтр, который задерживает ненужные мысли. У нормального человека, я хочу сказать.

— А что такое нормальный человек? И что такое ненужные мысли? Кто может определить, нужны они или не нужны?

Елена Львовна опешила.

— То есть как это — кто? — спросила она после паузы. — Уж не ты ли сама собираешься это решать? Я не понимаю, откуда у тебя этот… цинизм, это полнейшее нежелание признавать авторитет старших!

— Ну мама, — с упреком сказала Ника. — С чего ты взяла, что я не признаю твой авторитет? Я просто…

— Довольно, — отрезала Елена Львовна. — Повторяю, я не хочу больше выслушивать эти глупости. В шестнадцать лет люди не философствуют, а учатся. А ты учиться не хочешь, ты просто начинаешь опускаться. Посмотри на себя!

Ника, поняв последние слова буквально, посмотрелась в оконное стекло: рама, открытая внутрь, отразила ее как в зеркале.

— Да, знаешь, что мне сегодня пришло в голову. — Она отвела назад рассыпанные по плечам волосы и собрала их на затылке. — Может быть, лучше как-то так?

— Нет, нет, тебе идут длинные. И не перебивай меня, пожалуйста! Я говорю, посмотри на себя со стороны: взрослая девушка, через год получает аттестат, а ведет себя хуже всякой первоклассницы! Вместо того чтобы идти в школу, таскается по улицам, думает черт знает о чем, — я просто слов не нахожу! Ну хорошо, ты пропустила первый урок. А потом?

— О, я и забыла тебе сказать, — небрежным тоном объявила Ника. — Я ведь потеряла портфель. Так что идти в школу потом было уже просто не с чем. Только ты, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами, — портфель упал в воду, я вовсе не виновата. Упал, и все. И поплыл! Не прыгать же было за ним в Москву-реку, согласись сама…

— Вероника, ты просто издеваешься надо мной, — сказала Елена Львовна ледяным голосом. — Ты что, действительно потеряла портфель?

— Да, и ключ тоже.

— Какой ключ?

— От квартиры, он был в портфеле. Я для этого и пришла, чтобы взять твой.

— И тоже потерять?

— Ну, уж теперь-то нет! Если у тебя найдется веревочка, я могу повесить его на шею.

— Вот-вот, — Елена Львовна горько усмехнулась — Я говорю, ты даже не первоклассница. Ты где-то на уровне детского сада, Вероника, это в детском саду малыши ходят с ключами на шее.

— Я спрячу его под платье, и все будет прилично. Ты хотела угостить меня кофе?

— Хорошо, поди принеси, — Елена Львовна протянула дочери кошелек. — Мне двойной с лимоном, без сахара.

— Как ты можешь такую гадость, бр-р-р. А себе я возьму эклер, хорошо?

— Какой еще эклер? Не хватает только, чтобы ты за свое прекрасное поведение получала пирожные!

Ника удалилась с обиженным и меланхоличным видом, надрывая материнское сердце «Может быть, зря я не позволила ей скушать этот несчастный эклер? — подумала Елена Львовна. — Да нет, нужно же как-то воспитывать…»

— Не думай, кстати, что твое наказание ограничится лишением пирожного, — сказала она, когда дочь вернулась, неся две чашечки «эспрессо».

— Дома ты поставишь меня в угол?

— Нет, милая моя, в угол не поставлю. Но если у тебя были запланированы какие-то мероприятия, то теперь можешь их аннулировать. Потому что до конца мая ты из дому не выйдешь. То есть в школу, разумеется, ходить будешь. Но и только!

Она потыкала ложечкой ломтик лимона, поднесла чашку к губам и только после этого посмотрела на дочь. Та сидела с совершенно несчастным видом.

— Мама, послушай…

— Да?

— Мама, ну ты же помнишь… у Андрея два билета в «Современник», на двадцать шестое. Он пригласил меня еще когда, ты же помнишь…