Частный случай - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 20

Глава 11

— А я что вам говорил, — сказал полковник. — Это вы все доказывали, что, мол, ни сном ни духом… А он, выходит, вон какими делами занимается!

— Извините, Сергей Иванович, — возразил Борис Васильевич. — Ничем таким, мне кажется, он не занимается. То, что эта дамочка с ним встречалась, еще ни о чем не говорит.

— Бумаги какие-то он ей передавал?

— Допустим. Хотя — точности ради — нельзя утверждать, что это были бумаги…

— А что же это было? — ехидно спросил полковник. — Палка копченой колбасы?

— Хорошо, пусть бумаги. На следующий день она их ему вернула — по виду, во всяком случае, сверток был тот же. Скорее всего, он давал ей почитать что-то свое. Она могла попросить — все-таки славистка, занимается советской литературой… Вот он ей свои рассказы и дал.

— А с какой целью? Это приятелям дают читать, ну или там критику какому-нибудь знакомому… чтобы оценил, посоветовал. А тут что? Да он ее первый раз в жизни увидел и сразу — такое доверие.

— Ну раз она связана с Векслером, то наверняка представилась его близкой знакомой — тут психологически расчет правильный.

— После того как его специально предупреждали насчет Векслера? Психологически, как вы говорите, визит этой дамы должен был Кротова сразу насторожить; он же, напротив, встречает ее как близкого человека. Не знаю, Борис Васильевич, не правится мне вся эта история. Чем больше думаю, тем больше не правится…

— Хорошего в ней мало, — согласился Ермолаев. — Но я бы все же встретился и поговорил еще раз с Кротовым. Что-то здесь не то.

— Поговорите. — Полковник пожал плечами. — Если вы думаете, что есть смысл, поговорите. Он не был с вами откровенен в тот раз, теперь я совершенно в этом убежден. Попытайтесь снова… пока еще есть время.

Если оно еще есть, подумал Борис Васильевич. Ему тоже очень не нравилась «вся эта история», и не нравилась потому, что он не мог отделаться от ощущения допущенной где-то ошибки. Впрочем, нет, тут другое. Не ошибка, нет, ошибка — это нечто выявившееся, осознанное, понятное… а тут какой-то неуловимый промах, недогляд, что ли. Но в чем?

Этот звонок не был неожиданностью для Вадима. Товарищ из комитета — тот самый, что весной приезжая на базу, разговаривал с ним вполне дружелюбно, поинтересовался делами, работой, литературными новостями. А потом сказал, что хотелось бы встретиться и поговорить, может быть, он смог бы заехать на Литейный, пропуск будет заказан. Если, конечно, это не нарушает его творческих планов, добавил он; Вадим жизнерадостно заверил, что нет-нет, не нарушает нисколько.

Но все же он был несколько встревожен.

Дался им этот Векслер! Подумать только, не успела здесь промелькнуть его знакомая, как тут же насторожились. Наверняка вызов связан с Карен. А ему как теперь держаться? Умолчать о встрече глупо, а вот все остальное? Да, надо сказать так: она попросила прочитать рассказы, он дал и на другой день получил их обратно. Святая правда, ни к чему не подкопаешься, А уж насчет остального — молчок, это и впрямь его личное и никого не касающееся дело; во всяком случае, никакого отношения к вопросам государственной безопасности. Насчет ракетных баз разговора не было, а если ему предложили опубликовать там повесть, которая здесь никому не нужна, так что — какой родине от этого ущерб?

Настроившись таким образом, Вадим пришел к капитану Ермолаеву, сел, оглядывая кабинет со сдержанным любопытством, воспользовался приглашением курить. Любопытство овладело им с того момента, когда он переступил порог этого загадочного здания, ему здесь все казалось загадочным, необычным — широкие лестничные марши, тишина в высоких коридорах, устланных скрадывающей шаги дорожкой.

— Вадим Николаевич, — дружелюбно сказал Ермолаев, — вы, наверное, догадываетесь, по какому вопросу я вас пригласил. Речь опять пойдет о нашем общем знакомом. Вам, кстати, задним числом… не припомнилось ничего такого, что могло бы, так сказать, пролить свет? Вы ведь, вероятно, думали об этом после нашего разговора. Да и встречались с ним, кажется? Помнится, вы тогда сказали, что он выражал намерение пообщаться.

— Да, мы с Векслером виделись незадолго до его отъезда. Он вечером позвонил мне, сказал, что уезжает, и пригласил с ним поужинать… там, в гостинице. Ну туда я не захотел… Поэтому просто прошвырнулись по улицам, он сказал, что хочет на прощание Невский посмотреть.

— Вадим Николаевич, а почему, собственно, вы отказались от его приглашения?

— Да ну… — Вадим сделал неопределенный жест. — Туда ведь так просто не зайдешь, он-то сказал, что встретит — вместе с ним, мол, пропустят, а это как-то… противно. Все равно что мясо с черного хода покупать, через подсобку.

— Какое мясо? — не понял капитан.

— Ну обычное — по знакомству. Жена, помню, меня все гоняла к какому-то знакомому мяснику… Что, мол, такого, все умные люди так делают. Делают, конечно, кто же спорит. А к Векслеру я тогда не только поэтому не пошел. Мне в тот день пить не хотелось — вернее, нельзя было. Настроение было такое хандрозное, что непременно напился бы, а этого я боюсь. У меня отец из-за этого пропал, так я уж стараюсь…

— Да, я понимаю, — сказал капитан сочувственно. — А что, у вас в тот день неприятности какие-нибудь были?

— Да нет, ерунда, в сущности. Вернули из редакции два моих рассказа, а я заранее решил почему-то, что их возьмут. Бывает так, сдуру вобьешь себе что-нибудь в голову, и сам поверишь. Потом, конечно, расстраиваешься. Но это ерунда, — повторил он. — Чего там… Обычное дело.

— А что, с тех пор Векслер не давал о себе знать?

— Да нет, мы не договаривались насчет переписки, так что я и не ждал… привет мне от него передавали, приезжала тут одна…

— И что же она о нем говорила?

— Да о нем самом, собственно, ничего. Она славистка, занимается современной советской литературой, вот он ей и порекомендовал со мной повидаться. Ну, мы встретились, поговорили, она попросила кое-что почитать… из моего.

— И вы дали?

— Да… пару рассказиков.

— Так-так… Вадим Николаевич, вы не припомните — в тот вечер, когда Векслер вас хотел к себе пригласить, вы не говорили ему насчет того, что рассказы ваши не взяли? Вы ведь узнали об этом именно в тот день, да?

— Да, я с базы приехал… как раз пятница была… и нашел письмо из журнала. А потом он позвонил. Насчет того, говорил ли… — Вадим помолчал, делая вид, что припоминает, и быстро прикинул, как лучше ответить, пожалуй, все-таки лучше держаться поближе к правде, а то заврешься так, что и сам не заметишь. — Наверное, сказал. Да, точно — он меня еще, помню, спросил, что это у меня такое настроение, и я сказал, что опять осечка с публикацией.

— А он что же? Просто удовольствовался ответом или подхватил тему, стал как-то ее развивать?

— Нет, ну… я уж точно не помню сейчас, но какой-то разговор был. Насчет Хемингуэя он рассказал…

— Хемингуэя?

— Да, или кого-то другого из западных писателей, современных, — он сам точно не знал — ну, что в молодости тоже все отказы получал из редакций, а потом признали, стали печатать.

— В каком же смысле он вам это рассказал, как вы думаете: чтобы вы не очень огорчались — все, мол, начинают трудно, или в том смысле, что все-таки там пробиться легче?

— Скорее в первом, я думаю. Он сказал потом, правда, что с западными издателями легче иметь дело, потому что они все разные — можно выбрать, кому что нравится. А здесь у нас, мол, от автора всюду требуется одно и то же, поэтому: или — или.

— В смысле — или приспосабливайся к требованиям, или не печатайся?

— Примерно так, да.

— Вам самому, Вадим Николаевич, такая картина представляется верной или искаженной?

Вадим подумал, пожал плечами.

— Я ведь о положении там могу только с чужих слов судить…

— Ну а здесь?

— Здесь? — Вадим опять помолчал. — Я думаю, приблизительно так дело и обстоит. Именно приблизительно, потому что есть, конечно, нюансы, которых со стороны, может, и не видно. Ну, скажем, такая штука, как знакомства. Или известность, знаменитое имя. К тем, конечно, требования другие… Даже не сами требования, а — как бы это выразиться? — варианты их понимания, что ли. Или толкования. Возьмите, например, Катаева с этим его «мовизмом»; ну кому, кроме Катаева, дали бы такое напечатать? Положим, это штука старая, еще римляне говорили: Юпитеру можно, а быку нельзя. На это-то обижаться глупо…