Алхимия - Канселье Эжен - Страница 34

28 декабря 1897 года на Театре Двери Святого Мартина (Théâtre de la Porte Saint-Martin) впервые давали комедию Эдмона Ростана и, поскольку она действительно выражает некий «образ образов» французской души — пылкое воображение, задор, игривость, рыцарский жизненный идеал — пьеса имела шумный успех и мгновенно завоевала благосклонность журналистов. Мы также не можем не оценить поэтического дара автора, его остроумную речь, пронизанную искромётными, подобными клинку шпаги, рифмами, иногда, впрочем, тревожными, потаёнными, вызывающими озноб. Сочетание смыслов почти детских и весьма фривольных, словно попутный ветер, двигало пером автора, живописующего просто действие, действие как таковое, в котором — героизм и честность, живость и пестрота наслаждений…

Но уже в первом акте, исполненном воображения и порыва, театральный Сирано чрезмерно увлечён болтовнёй на грани шутовства; а ведь такие преувеличения не уместны в столь трудном для исполнения произведении. Нет, всё-таки был подобен мушкетёру этот человек, исполненный

…ярости, полёта,

Сверканья, живости, веселья без износа,

В конце концов, огромнейшего носа,

Удары чуящего шпаги за спиной!

А ведь именно эти последние две строки воистину поразительны: речь идёт о сногсшибательной тираде по поводу носа, предмета постоянных насмешек над Сирано. Вспомним, однако, — «то, над чем у человека смеются, есть самая его суть». В этом чутьё поэта безошибочно, и о гигантском носе Сирано де Бержерака Ростан говорит поистине божественным языком, сквозь который просвечивает истинный Сирано, благоговейный, словно священник, исследователь пятой сущности.

Говоря о носе, нельзя не вспомнить анаграмматический псевдоним, каковой обыкновенно считают порождённым фантазией Франсуа Рабле. Alcofribas Nasier — это нос, чующий философский свинец. Nasier означает на арго то, что означает, в то время как Alcolf — алкоголь (alcofol), упоминаемый домом Пернети[146] как символ свинца, a ribas — бесстыдник, бабник, понятие, родственное ribau — спиртовая настойка. Всё вместе читается как «пьяница, волокита и весельчак»[147]*.

И всё же, несмотря на некоторые общие черты, мы не можем не отделять гениального Савиньёна де Сирано Бержерака, память о котором едва маячит в историческом тумане, от напыщенного забияки, превращённого Ростаном и другими беллетристами в воинственного Алкея, знаменитого своей фетровой шляпой и любовными похождениями. Но будем и справедливы: какой же всё-таки правдой дышит третье действие, где Сирано, утратив чванство и кичливость, со внезапным смирением удовлетворяется ролью простого посредника.

* * *

XLIII. Портрет Сирано Бержерака

Из довольно сходных между собою портретов Сирано Бержерака следует вывод о том, что не менее совершенен был и его облик, в котором явно проступали чисто галльские черты.

Возвращаясь к монументальному носу, природной примете некоего прирождённого дарования, вспомним, что это и есть тот самый naz, который так любят истинные наследники готического искусства (art gotique) — арготьеры. Naz — тайный орган драгоценного обоняния, вынюхивающего сокровища естества, столь глубоко познанные Сирано. Пустое говорят все утверждающие, будто подобный руль портит черты лица! В ином мире (l'autre monde), описанном Сирано, главная стихия — время, и всякий, не обладающий достаточно длинным носом-рулём, чтобы управлять кораблём в ея океане, подлежит безжалостной кастрации. И вот Сирано получает от Селенитов слова, в которых звучат уверения, ободрение, похвала и утешение:

«Уразумейте исследованное нами за тридцать веков: большой нос — признак человека духовного, благородного, снисходительного, щедрого, свободного в суждении, а маленький — наоборот».

В Кабинете Эстампов Национальной Библиотеки есть четыре портрета Сирано: их можно найти по алфавитному каталогу собрания № 2. Все эти гравюры — изображения молодого человека с умным и приятным взором. Губы, увенчанные тонкими усиками, — маленькие, чувственные, с несколько пренебрежительным выражением. О носе не будем повторяться; заметим только, что он нисколько не портит овала лица, обрамлённого длинными, тщательно причёсанными волосами, спадающими на воротник.

Наименее лестный среди портретов представлен в виде гравюры, правдивость и достоверность этого изображения подтверждается тем, что оно было сделано с картины, нарисованной у благородных господ Ле Бре и де Прада, близких друзей Савиньёна де Сирано де Бержерака, дворянина французского. Вот латинская объяснительная надпись к этому портрету:

«Savinianus de Cirano de Bergerac, nobilis gallus ex icone apud Mobiles Dominos Le Bret et de Prade amicos ipsius antiquissimos depicto».

На этом драгоценном памятнике мы обнаруживаем слова:

«Z.H. pinxit L.A.H. delin(eavit) et sculpsit».

Тройные инициалы рисовальщика-гравёра в виде монограммы остались для нас загадкой, однако живописец Z.H. — это, по-видимому, французский художник Захария Хайнце (Zacharie Heince), родившийся в 1611 году в Париже и умерший 22 июня 1669 года, как сказано в Bénézit, где засвидетельствована его высокая репутация.

Три остальные гравюры — это эстампы (они хранятся в музее эстампов), один из них, анонимный, очень красив, его чаще всего воспроизводят: мы видим на нём высоко сияющие солнце и луну по обе стороны головы нашего героя и хвалебные вирши в честь микрокосма Мудрецов, в котором движутся оба герметических светила:

Всё земное клонит ко сну —

Я взлетаю на небеса,

Там зрю я Солнце и Луну,

Всех Богов зрю я чудеса.

Это исполненное ясной мудрости исповедание веры не может не соотноситься с известной записью Власия (Blaise) Паскаля, сделанной им в состоянии глубочайшего потрясения и полного пробуждения, которое постигло его ещё во дни пребывания души его в земной, болезненной и утомлённой плоти. Фулканелли приводит первую часть рукописи, найденной посмертно на мёртвом теле величайшего философа, автора Писем к провинциалу. Вот этот текст, в том виде, в каком он содержится в Философских Жилищах:

Год милости 1654.

Понедельник 23 ноября, день святого Климента, папы и мученика, и прочих из мартиролога,

Канун дня святого Хрисогона, мученика, и иже с ним,

Между десятью часами с половиною утра примерно до полуночи

и получаса,

ОГОНЬ.

Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова,

А не Философов и Мудрецов.

Уверенность, Уверенность, Любовь, Радость, Мир

. . . . . . . . . .[148].

Вслед за Мастером мы особо указываем на имя Хрисогона, несомненно, соотносимого Паскалем с Хрисогонией, то есть Происхождением Золота. Это слово (Chrysogonie), согласно словарям Лярусса, Герена и Бешереля, на тайном языке алхимиков означает, в частности, «семя золота, выделенное из раствора этого металла».

Точно так же, как пишет Пор-Рояльский затворник в своей посмертной записи, пишет и Сирано в своём Письме против педанта (Lettre contre un pédant) о восхождении к высшему Ведению:

«Уразумейте, однако, что я познал одну вещь, которую вы не познали вовсе: эта вещь есть Бог»[149].

Двойная вещь (res-bis), то есть ребис (rebis) Великого Делания, коего знак — круг с точкой внутри — хорошо знаком алхимикам, есть также золото или философское солнце. Братьям-герметикам свойственно выражаться присловьями. Согласно Куаро д'Ассуси (Coyreau d'Assoucy), старому другу Сирано, имя последнего, написанное через i (не Cyrano, a Cirano)[150], образует занимательный ребус (rebus), восходящий к чисто фонетическим правилам универсальной кабалы: