Тихий Дон. Том 1 - Шолохов Михаил Александрович - Страница 61

– Не дури, Козьма!

– Вставай.

– Ну брось! Ну не дури… я зараз встану.

Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на северо-запад, к лесу.

Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки. Женский контральтовый голос звал: «Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!» Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:

– Закат вон как погорел. К ветру.

– К ветру, – согласился Иванков.

Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.

– Пойдем в местечко.

– Чего?

– Пожрем чего-нибудь, выпьем.

– Навряд, – усомнился Иванков.

– Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон сарай черепичный? – Крючков указал черным ногтястым пальцем. – Там у шинкаря пиво есть, пойдем?

Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.

– Вы куда?

Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.

– Зараз придем.

– Вернитесь, ребята!

– Не гавкай!

Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.

– Пиво есть?

– Уже нет, господин кóзак.

– Мы за деньги.

– Езус-Мария, да разве я… Ах, господин кóзак, верьте честному еврею, нет пива!

– Брешешь ты, жид!

– Та, пан кóзак! Я уже говорю.

– Ты вот чего… – досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар за потертым кошельком. Ты дай нам, а то ругаться зачну!

Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошел в сени.

Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках, бутылку водки.

– А говорил – нету. Эх ты, папаша!

– Я говорил – пива нету.

– Закусить-то дай чего-нибудь.

Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными краями.

Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие черными провалами глаз.

В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.

Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.

Вечер. Ночь. Над местечком в выси – желтый месяц.

Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка. Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за серой непроглядью.

Он растолкал спавшего у входа в стодол Крючкова.

– Козьма, конные идут! Встань-ка!

– Откуда?

– По местечку.

Вышли. По улице, саженях в пятидесяти, хрушко чечекал копытный говор.

– Побегем в сад. Оттель слышнее.

Мимо дома – рысью в садок. Залегли под плетнем. Глухой говор. Звяк стремян. Скрип седел. Ближе. Видны смутные очертания всадников.

Едут по четыре в ряд.

– Кто едет?

– А тебе кого надо? – откликнулся тенорок из передних рядов.

– Кто едет? Стрелять буду! – Крючков клацнул затвором.

– Тррр, – остановил лошадь один и подъехал к плетню. – Это пограничный отряд. Пост, что ли?

– Пост.

– Какого полка?

– Третьего казачьего.

– С кем это ты там, Тришин? – спросили из темноты.

Подъехавший отозвался:

– Это казачий пост, ваше благородие.

К плетню подъехал еще один.

– Здорово, казаки!

– Здравствуйте, – не сразу откликнулся Иванков.

– Давно вы тут?

– Со вчерашнего дня.

Второй подъехавший зажег спичку, закуривая, и Крючков увидел офицера в форме пограничника.

– Наш пограничный полк сняли с границы, – заговорил офицер, пыхая папироской. – Имейте в виду, что вы теперь – лобовые. Противник завтра, пожалуй, продвинется сюда.

– Вы куда же едете, ваше благородие? – спросил Крючков, не снимая пальца со спуска.

– Мы должны в двух верстах отсюда присоединиться к нашему эскадрону. Ну, трогай, ребята! Всего хорошего, казачки!

– Час добрый.

Ветер сорвал с месяца завесу тучи, и на местечко, на купы садов, на шишкастую верхушку стодола, на отряд, выезжавший на взгорье, потек желтый мертвенный свет.

Утром уехал с донесением в сотню Рвачев. Астахов переговорил с хозяином, и тот, за небольшую плату, разрешил скосить лошадям клевера. С ночи лошади стояли оседланные. Казаков пугало то, что они остались лицом к лицу с противником. Раньше, когда знали, что впереди пограничная стража, не было этого чувства оторванности и одиночества; тем сильнее сказалось оно после известия о том, что граница обнажена.

Хозяйская пашня была неподалеку от стодола. Астахов назначил косить Иванкова и Щеголькова. Хозяин, под белым лопухом войлочной шляпы, повел их к своей деляне. Щегольков косил, Иванков сгребал влажную тяжелую траву и увязывал ее в фуражирки. В это время Астахов, наблюдавший в бинокль за дорогой, манившей к границе, увидел бежавшего по полю с юго-западной стороны мальчишку. Тот бурым неслинявшим зайцем катился с пригорка и еще издали что-то кричал, махая длинными рукавами пиджака. Подбежал и, глотая воздух, поводя округленными глазами, крикнул:

– Кóзак, кóзак, пшишел герман! Герман пшишел оттонд.

Он протянул хоботок длинного рукава, и Астахов, припавший к биноклю, увидел в окружье стекол далекую густую группу конных. Не отдирая от глаз бинокля, зыкнул:

– Крючков!

Тот выскочил из косых дверей стодола, оглядываясь.

– Беги, ребят кличь! Немцы! Немецкий разъезд!

Он слышал топот бежавшего Крючкова и теперь уже ясно видел в бинокль плывущую за рыжеватой полосой травы кучку всадников.

Он различал даже гнедую масть их лошадей и темно-синюю окраску мундиров. Их было больше двадцати человек. Ехали они, тесно скучившись, в беспорядке; ехали с юго-западной стороны, в то время как наблюдатель ждал их с северо-запада. Они пересекли дорогу и пошли наискось по гребню над котловиной, в которой разметалось местечко Любов.

Высунув из морщиненых губ кутец прикушенного языка, сопя от напряжения, Иванков затягивал в фуражирку ворох травья. Рядом с ним, посасывая трубочку, стоял колченогий хозяин-поляк. Он сунул руки за пояс, из-под полей шляпы, насупясь, оглядывал косившего Щеголькова.

– Рази это коса? – ругался тот, злобно взмахивая игрушечно-маленькой косой. – Косишь ей?

– Кóсю, – ответил поляк, заплетая языком за обгрызенный мундштук, и выпростал один палец из-за пояса.

– Этой твоей косой у бабы на причинном месте косить!

– Угу-м, – согласился поляк.

Иванков прыснул. Он хотел что-то сказать, но, оглянувшись, увидел бежавшего по пашне Крючкова. Тот бежал, приподняв рукой шашку, вихляя ногами по кочковатой пахоте.

– Бросайте!

– Чего ишо? – спросил Щегольков, втыкая косу острием в землю.

– Немцы!

Иванков выронил фуражирку. Хозяин, пригибаясь, почти цепляя руками землю, словно над ним взыкали пули, побежал к дому.

Только что добрались до стодола и, запыхавшись, вскочили на коней, – увидели роту русских солдат, втекавшую со стороны Пеликалие в местечко. Казаки поскакали навстречу. Астахов доложил командиру роты, что по бугру, огибая местечко, идет немецкий разъезд. Капитан строго оглядел носки своих сапог, присыпанные пыльным инеем, спросил:

– Сколько их?

– Больше двадцати человек.

– Езжайте им наперерез, а мы отсюда их обстреляем. – Он повернулся к роте, скомандовал построение и быстрым маршем повел солдат.

Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью, пересекая дорогу на Пеликалие. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем куцехвостом коне.

– Вдогон! Мы их нагоним на второй пост! – скомандовал Астахов.

Приставший к ним в местечке конный пограничник отстал.

– Ты чего же? Отломил, брат? – оборачиваясь, крикнул Астахов.