Тихий Дон. Том 1 - Шолохов Михаил Александрович - Страница 3

Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, – жмуря выпуклые глаза, глядел, как с лица сына сливала кровь.

– Наговоры, – глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу.

– Ты помалкивай.

– Мало что люди гутарют…

– Цыц, сукин сын!

Григорий слег над веслом. Баркас заходил скачками. Завитушками заплясала люлюкающая за кормой вода.

До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил:

– Гляди, не забудь, а нет – с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб с базу ни шагу. Так-то!

Промолчал Григорий. Примыкая баркас, спросил:

– Рыбу бабам отдать?

– Понеси купцам продай, – помягчел старик, – на табак разживешься.

Покусывая губы, шел Григорий позади отца. «Выкуси, батя, хоть стреноженный уйду ноне на игрище», – думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок.

Дома Григорий заботливо смыл с сазаньей чешуи присохший песок, продел сквозь жабры хворостинку.

У ворот столкнулся с давнишним другом-одногодком Митькой Коршуновым. Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки – кошачьи, поставленные торчмя, оттого взгляд Митькин текуч, неуловим.

– Куда с рыбой?

– Нонешняя добыча. Купцам несу.

– Моховым, что ли?

– Им.

Митька на глазок взвесил сазана.

– Фунтов пятнадцать?

– С половиной. На безмене прикинул.

– Возьми с собой, торговаться буду.

– Пойдем.

– А магарыч?

– Сладимся, нечего впустую брехать.

От обедни рассыпался по улицам народ.

По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили.

Старший, безрукий Алексей, шел в середине. Тугой воротник мундира прямил ему жилистую шею, редкая, курчавым клинышком, бороденка задорно топорщилась вбок, левый глаз нервически подмаргивал. Давно на стрельбище разорвало в руках Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. С той поры глаз к делу и не к делу подмигивает; голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос. Левую руку оторвало по локоть, но и одной крутит Алексей цигарки искусно и без промаха: прижмет кисет к выпуклому заслону груди, зубами оторвет нужный клочок бумаги, согнет его желобком, нагребет табаку и неуловимо поведет пальцами, скручивая. Не успеет человек оглянуться, а Алексей, помаргивая, уже жует готовую цигарку и просит огоньку.

Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтоб особенный – так, с тыкву-травянку величиной; а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, – стукнул кулаком – лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался. Остальные братья – Мартин и Прохор – до мелочей схожи с Алексеем. Такие же низкорослые, шириной в дуб, только рук у каждого по паре.

Григорий поздоровался с Шамилями, Митька прошел, до хруста отвернув голову. На Масленице в кулачной стенке не пожалел Алешка Шамиль молодых Митькиных зубов, махнул наотмашь, и выплюнул Митька на сизый, изодранный кованными каблуками лед два коренных зуба.

Равняясь с ними, Алексей мигнул раз пять подряд.

– Продай чурбака!

– Купи.

– Почем просишь?

– Пару быков да жену в придачу.

Алексей, щурясь, замахал обрубком руки:

– Чудак, ах, чудак!.. Ох-хо-ха, жену… А приплод возьмешь?

– Себе на завод оставь, а то Шамили переведутся, – зубоскалил Григорий.

На площади у церковной ограды кучился народ. В толпе ктитор[1], поднимая над головой гуся, выкрикивал: «Полтинник! От-да-ли. Кто больше?»

Гусь вертел шеей, презрительно жмурил бирюзинку глаза.

В кругу рядом махал руками седенький, с крестами и медалями, завесившими грудь, старичок.

– Наш дед Гришака про турецкую войну брешет. – Митька указал глазами. – Пойдем послухаем?

– Покель будем слухать – сазан провоняется, распухнет.

– Распухнет – весом прибавит, нам выгода.

На площади, за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая, Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застегивая шаровары – пряжка в зубах, – вылезал старик.

– Приспичило? – съязвил Митька.

Старик управился с последней пуговицей и вынул изо рта пряжку.

– А тебе что?

– Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю не отбанила.

– Я тебе, стерва, навтыкаю! – обиделся старик.

Митька стал, щуря кошачьи глаза, как от солнца.

– Ишь ты, благородный какой. Сгинь, сукин сын! Что присучился? А то и ремнем!

Посмеиваясь, Григорий подошел к крыльцу моховского дома. Перила – в густой резьбе дикого винограда. На крыльце пятнистая ленивая тень.

– Во, Митрий, живут люди…

– Ручка и то золоченая. – Митька приоткрыл дверь на террасу и фыркнул: – Деда бы энтого направить сюда…

– Кто там? – окликнули их с террасы.

Робея, Григорий пошел первый. Крашеные половицы мел сазаний хвост.

– Вам кого?

В плетеной качалке – девушка. В руке блюдце с клубникой. Григорий молча глядел на розовое сердечко полных губ, сжимавших ягодку. Склонив голову, девушка оглядывала пришедших.

На помощь Григорию выступил Митька. Он кашлянул.

– Рыбки не купите?

– Рыбы? Я сейчас скажу.

Она качнула кресло, вставая, – зашлепала вышитыми, надетыми на босые ноги туфлями. Солнце просвечивало белое платье, и Митька видел смутные очертания полных ног и широкое волнующееся кружево нижней юбки. Он дивился атласной белизне оголенных икр, лишь на круглых пятках кожа молочно желтела.

Митька толкнул Григория.

– Гля, Гришка, ну и юбка… Как скло, насквозь все видать.

Девушка вышла из коридорных дверей, мягко присела на кресло.

– Пройдите на кухню.

Ступая на носках, Григорий пошел в дом. Митька, отставив ногу, жмурился на белую нитку пробора, разделявшую волосы на ее голове на два золотистых полукруга. Девушка оглядела его озорными, неспокойными глазами.

– Вы здешний?

– Тутошний.

– Чей же это?

– Коршунов.

– А звать вас как?

– Митрием.

Она внимательно осмотрела розовую чешую ногтей, быстрым движением подобрала ноги.

– Кто из вас рыбу ловит?

– Григорий, друзьяк мой.

– А вы рыбалите?

– Рыбалю и я, коль охота набредет.

– Удочками?

– И удочками рыбалим, по-нашему – притугами.

– Мне бы тоже хотелось порыбалить, – сказала она, помолчав.

– Что ж, поедем, коль охота есть.

– Как бы это устроить? Нет, серьезно?

– Вставать надо дюже рано.

– Я встану, только разбудить меня надо.

– Разбудить можно… А отец?

– Что отец?

Митька засмеялся.

– Как бы за вора не почел… Собаками ишо притравит.

– Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. – Она указала пальцем. – Если придете за мной – постучите мне в окошко, и я встану.

В кухне дробились голоса: робкий – Григория, и густой, мазутный – кухарки.

Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал.

– Женаты вы? – спросила девушка, тепля затаенную улыбку.

– А что?

– Так просто, интересно.

– Нет, холостой.

Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейся на пол тепличной клубники, спрашивала:

– Что же, Митя, девушки вас любят?

– Какие любят, а какие и нет.

– Ска-жи-те… А отчего это у вас глаза как у кота?

– У… кота? – вконец терялся Митька.

– Вот именно, кошачьи.

– Это от матери, должно… Я тут ни при чем.

– А почему же, Митя, вас не женят?

Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз.

– Женилка не выросла.

Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала.

С улицы по крыльцу шаги.

Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Сам хозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело.